Корней Чуковский - Воспоминания о Корнее Чуковском

- Я понимаю, что это неприлично, но мне ужасно хочется знать: что вы загадали? Можете не отвечать, я не обижусь.

- Я жду письма... - говорю я после паузы.

- Ручаюсь, что вы получите это письмо! Почта уже была. Можно я пойду с вами?

- Конечно, Корней Иванович. Только вы мне скажите: почему электричка не годится?

- Потому, что у нее нет паровоза.

- Ничего не понимаю.

- Получите письмо - объясню.

Мы доходим до Дома творчества. Письма мне нет.

- Ничего, - утешает меня Чуковский, - завтра придет.

На другой день я действительно получаю письмо.

- Вот видите! - торжествующе заявляет Корней Иванович. - Дело верное!

- Вижу. Но при чем тут паровоз?

- Паровоз очень важен. Если число вагонов нечетное, то я прибавляю к ним паровоз. Я же вам говорил, что такое гаданье верное дело! В моем возрасте, знаете ли, рисковать не хочется... Уж гадать, так наверняка.

1970-1971

И. Петрова

ОЧАРОВАННАЯ ДУША

"В литературе настоящее от мнимого отличается тем же, чем настоящие цветы от искусственных: только особым, неповторимым запахом". В предельно простых словах Жюля Ренара заключена, на мой взгляд, умная и глубокая правда. Есть люди, как есть и книги, в которых это "особое, неповторимое" скрыто, затаено, и нужны пристальный взгляд и терпение, чтобы дойти до сути, понять эту "особость". Но иногда она выступает резко, победительно, подчиняет себе сразу - и навсегда. Так сразу "брал" человека в свой обаятельный плен и Корней Иванович Чуковский.

Мне захотелось назвать свои заметки о нем словами, которые некогда были в ходу, а сейчас, пожалуй, воспринимаются как нечто старинное, странно-чужое, - очарованная душа. Мне эта "очарованность" показалась удивительнейшей его чертой, почти уникальной по чистоте и силе своего выражения. Именно "очарованность", острое любопытство, жадный интерес ко всему, "что в мире этом окружает нас": к человеку, ребенку, цветку, книге, вот с чего начинается Чуковский. От каждой, пускай и простой, непритязательной, встречи он ожидал настоящего чуда. Наверно, ом ошибался (и, может быть, часто), преувеличивал значительность иных людей, с которыми случайно сталкивала его судьба. Что из того! Он был "радостным человеком в радостном мире", как сказал однажды сам, глядя на прямые стволы переделкинских сосен. Таким он и сохранился в моей памяти.

Вероятно, мое знакомство с Корнеем Ивановичем Чуковским похоже на сотни подобных встреч и знакомств, на которые он был так щедр. Во время своих нечастых приездов в Москву я бывала в его переделкинском доме, но, пожалуй, это было прежде всего эпистолярное знакомство. Я много писала ему и получала очень милые, внимательные, всегда неожиданные в сути своей письма (он был на редкость аккуратным корреспондентом, с какой-то старомодной безукоризненной щепетильностью даже в том, что касалось внешней стороны переписки).

Первый мой приезд в Переделкино, к Корнею Ивановичу, относится к январю 1962-го, когда я, работая над диссертацией о Тютчеве, вдруг - вполне для себя неожиданно - сочинила "анкету". Насколько сейчас могу судить, сочинение мое было весьма бестолково, но, как шутил впоследствии Корней Иванович, "почтительно и страсть как трогательно". Откликнулись почти все, к кому я обратилась. Первым ответил Чуковский. Письмо его с легкими, бисерно-убористыми строчками было обстоятельным и интересным. Вот отрывки из этого письма (30 декабря 1961 года):

"Тютчеву в нашей литературе очень повезло: о нем почти никогда не писали пошляки. Пошлякам он был не нужен, и они не замечали его. Как бы ни были различны люди, писавшие о нем, это были люди большого калибра: Некрасов, Ив. Аксаков, Вл. Соловьев, Вал. Брюсов, Юрий Тынянов, Б. Бухштаб. Тютчев - поэт для умудренных духовным и жизненным опытом старых людей; молодежи он не импонирует. И потому мне так странно вспомнить: вот я, безусый, сижу на скамейке бульвара с крохотной книжкой в руках и дрожу от восторга, читая:

Среди громов, среди огней...

Тени сизые смесились...

О, как убийственно мы любим...

Как океан объемлет шар земной...

Святая ночь на небосклон взошла...

Есть в осени первоначальной...

О вещая душа моя...

И те потрясающие стихи о весне, которые я сразу же запомнил наизусть с тех полудетских лет (не помню сейчас начала):

Игра и жертва жизни частной!

Приди ж, отвергни чувств обман

И ринься, гордый 1, самовластный,

В сей животворный Океан!

1 Так в письме К. И. Чуковского, у Тютчева "бодрый".

Все это - чистейшая гениальность, - и, читая эти стихи, мы можем с гордостью сказать о них: "Вот наш патент на благородство". По мастерству Тютчев в своих лучших творениях равен Пушкину, а порою и выше его".

Отвечая на ряд других вопросов анкеты ("тютчевский чекан стиха" он видел у позднего Блока, Анны Ахматовой; архаизм его лексики - у Мандельштама, Бенедикта Лившица, Вячеслава Иванова, "интеллектуализм" - у Иннокентия Анненского (иногда), "сильную тютчевскую тональность" - у Евгения Винокурова), Корней Иванович настойчиво предостерегает против увлечения всеми этими "интеллектуализма-ми" и "философскими осмыслениями", видя в подобных словесах привычные литературоведческие штампы. "К Тютчеву, заканчивает он свое письмо, - они не подходят. Об этом вдохновенном поэте и писать нужно вдохновенно". Письмо тогда произвело на меня впечатление отнюдь неоднозначное: и очень обрадовало, и взволновало, и огорчило. Как у многих начинающих, у меня, наверно, самолюбия было больше, чем умения и логики, а здесь - трах! - недоверие ("Поэт для умудренных духовным и жизненным опытом старых людей"). Я ответила сердито: что ж, к поэту, как к живому человеку, можно "прикипеть", "откипать" трудно, порой мучительно. Ответное письмо его было совершенно неожиданно: молодое, даже пылкое, удивительно трогательное: "Теперь, после Вашего второго письма, я твердо верю, что Вы книгу о Тютчеве чудесно напишете, и требую, чтобы Вы немедленно принялись за работу". И в том, как радостно и щедро пророчил он успех незнакомому человеку, как безоглядно поверил ему, его душе и его возможностям, сказался весь Чуковский. Таким он был, думаю, по отношению к очень многим людям.

Первый приезд мой зимним январским днем 1962 года на переделкинскую дачу не обошелся без некоторой (первоначальной) ошеломленности. Найдя без труда дом Чуковского (его трудно было не найти), я, помаргивая от растерянности, читала объявление на двери: "К. И. Чуковский принимает друзей и знакомых по средам". (Была не среда, а пятница или суббота - сейчас уже толком не помню. Корней Иванович позже говорил, смеясь: "Все дело в том, что нужно уметь сочинять объявления. В них должны быть эдакая грозность, канцелярское величие, неукоснительность, а не тихое поскуливание - побойтесь бога, пожалейте старика".)