Виктор Дьяков - Житейское дело

- Ну спасибо, растолковал, братец дорогой! - сестра отвечала злым отчетливым шепотом, так что соседи по электричке невольно покосились на нее. - Да я скорей с голоду помру, а побираться даже у тебя не стану. Пожалел... как же. То ли дашь, то ли нет, а я за тобой бегай как собачонка. И что Людка твоя скажет, когда ты каждый месяц по две тысячи нам выдавать будешь? Не тебе - мне что она скажет? Не знаешь? А я знаю и слышать от нее этих слов не желаю.

- Что ты несешь? Это же мать моя... Я же не милостыню вам предлагаю.

- Ну да, а потом твоя подсчитывать будет, сколько из тех денег мы на мать, а сколько на себя потратили, и в глаза колоть...

- Да брось ты, Дунь, так мы ни о чем не договоримся. - Мельников смущенно оглядел пассажиров, чувствуя, что они прислушиваются к их разговору, тональность которого резко возросла. - Не хочешь так, давай по-другому: три месяца у вас, три у нас...

- А ты случайно не забыл, сколько лет нашей маме? Она еще переезд в Москву выдержит ли. Она же всю жизнь в деревне, возле леса прожила. А у нас юго-восток, самый неблагоприятный район в Москве. - Сестра давала понять, что матери и с экологической точки зрения лучше поселиться в Северном округе, недалеко от парка, где располагалась квартира брата.

Получив информацию к размышлению, Мельников весь оставшийся до Твери путь хранил молчание. Он пожалел, что вчера отказался от обсуждения этого вопроса с женой - наверняка бы они обмозговали и свои "домашние заготовки". В Твери, пока добирались до автовокзала, разговор не возобновлялся, а в битком забитом автобусе брат и сестра оказались далеко друг от друга.

Сколько раз Мельникову в своей жизни приходилось преодолевать этот путь от Москвы до родной деревни. Последний раз, когда отец в письме попросил поправить заметно покосившуюся избу. Уже тогда было ясно, что дни отца сочтены. Даже удивительно, что он смог прожить столько, имея за плечами два года фронта и тяжелое ранение. Отец любил подчеркивать, что воевал именно первые два года - с сорок первого по сорок третий, когда не расщедривались на ордена, но когда и был перемолот основной, кадровый состав вермахта. Дождь наград отец уже не застал- под Орлом он был прошит из "шмайсера", и после госпиталя его комиссовали. Но свою единственную награду - медаль "За отвагу" - отец ценил выше всех прочих, выданных ему уже после войны, юбилейных медалей и "обязательного" ордена Отечественной войны. Так же, впрочем, пренебрежительно он оценивал и награды более молодых орденоносцев, захвативших лишь конец войны, когда немец уже не тот был, с детским садом воевали.

За окнами тряского автобуса тянулись поля, леса, леса. То там, то здесь в кюветах, низинах стояла еще не сошедшая талая вода. Чуть в сторону от шоссе - грязь, топь, все грунтовки развезло, и только тракторам под силу по ним ездить. Казалось, ничего не изменилось здесь со времен его детства, разве что заметно "усыхали" деревни и села, все слабее теплилась в них жизнь, лихорадочные всплески ее отмечались лишь летом, когда наезжали из городов дачники да дети и внуки доживающих стариков. Чем дальше от Твери, тем беднее и кособочее избы, реже встречаются коттеджи - унылая убогость.

В Горах, большом селе на перепутье, сошли. Мельников на удивление легко, не по возрасту переносил пока дорогу. А вот сестра, видимо, мучавшаяся размышлениями о будущем, выглядела измочаленной. Но оставалось еще пятнадцать километров на местном автобусе по грунтовке-большаку да три по проселку. И вот эти-то три километра и были самыми сложными, ибо преодолеть их предстояло на телеге, если их догадаются встретить, а если нет, то и пешком.

К счастью, их встретили, но эти последние километры были таковы, что казалось, от "рытвин и ухаб" оторвутся все внутренности столичных жителей. И вновь особенно тяжело перенесла эту тряску сестра.

- Что-то ты, Евдокия, совсем от наших-то дорог поотвыкла, - заметил встречавший их сосед отца, шестидесятипятилетний Федор, хоть подтрунивать над дочерью вчера умершего соседа было не совсем уместно. Но больно неприязненно в Топорихе относились ко всем односельчанам, сумевшим устроиться в городах, а уж к москвичам в первую очередь.

3

- Ну, слава те, Господи, приехали! - мать очень переживала, что дети не успеют к похоронам. Она, конечно, ждала еще и кого-то из внуков. На ее укоризненный вопрос Мельников невразумительно отговорился, а измученная Дуня, едва выдержав скорбное стояние у изголовья уже лежащего в гробу отца, так ничего и не сказав, поднялась в свою любимую светелку и, постанывая, повалилась на кровать.

- В морг не забирали? Причина смерти какая? - осведомился Мельников.

- Какой морг! Ты что, забыл, где мы живем? Сюды никакая "скорая помощь" сейчас не доедет... Врача на тракторе привезли... в бумаге написал "инфаркт"... И так ясно, чево тама мертвова резать, - недовольно отвечала мать.

В избе толклись посторонние: кто помогал, кто выражал сочувствие, кто просто ради любопытства... Особенно горестной атмосферу не назовешь случилось то, что и должно было случиться. Мельников кого узнавал, кого нет. Местные как-то странно посматривали на него, словно знали что-то, пока неведомое сыну умершего, но имеющее к нему непосредственное отношение. Впрочем, Мельников этого не замечал. Он попытался вникнуть в организацию похорон, стал предлагать матери деньги...

- Не траться, Вась, понапрасну. На что, на что, а на похороны мы с отцом себе скопили. Хоть и потеряли много в этой чехарде чертовой с деньгами, а все равно кое-что нам восстановили. Да и колхоз, хоть и совсем сейчас в развале, а поможет, как-никак сколь лет замом председателя в нем был. Завтра нонешний председатель обещался быть, гроб понесет.

Мельников был несколько обескуражен таким ответом - он не сомневался, что у родителей в результате инфляции послесоветских лет совсем ничего нет. Все посторонние постепенно разошлись, осталась только какая-то пожилая женщина в черном. И, судя по всему, она совсем не собиралась уходить.

- А это кто, мама?.. Что она тут делает? - тихонько спросил он, наклонившись к матери.

- Это... - мать несколько помедлила, словно преодолевая какую-то неловкость. - Это Клава Бахарева с Новоселки. Ты должен ее помнить.

Мельников не без труда припомнил, что девочка с этим именем училась вместе с ним в школе в центральной усадьбе колхоза. Туда их возили зимой на санях - и топорихинских и новосельских. Росла она без отца, тихой, забитой, училась плохо...

- А что она делает у нас в доме?

Мать молча пошла в сени, ничего не понимающий Мельников следом. Здесь было отчетливо слышно, как по крыше накрапывал слабый дождь. Отец, любивший прохладу, с самой весны спал в сенях, не вынося душной, по его мнению, избы. Тут с незапамятных времен стояла старая, но мощная, кустарной работы деревянная кровать. На нее-то устало присела мать. Силы словно оставили ее, и Мельников как будто только сейчас увидел, какая она стала маленькая, сгорбленная - невесомая черная тень. А ведь когда-то... С детства он помнил ее крупной, дородной, властной. Когда-то под ее началом была местная колхозная ферма - полтора десятка доярок и с полсотни коров. Сейчас уж и коров тех нет на свете, и большинства доярок. Совершенно неожиданно мать вдруг жалко, по-старчески всхлипнула.