Array Сборник - Русские писатели о цензуре и цензорах. От Радищева до наших дней. 1790–1990

Коломийцев Д. В. « Савл, Савл. За что ты меня гонишь?». Стихотворения (русские и украинские). Материалы для биографии. Документальные приложения. 4-е изд., совершенно переработанное. Симферополь, 1912. С. 353–355.

Даниил Васильевич Коломийцев (1866–1915) – весьма претенциозный стихотворец-самоучка, с явной склонностью к графомании. Выпустил 5 сборников стихов, которые «…сопровождал портретами, факсимиле, автобиографическими очерками, напоминающими житие страдальца за правду, а также документами о многочисленных судебных процессах с местной прессой…» (подробнее о нем см.: Русские писатели: Биогр. словарь. Т. 3: КМ. М., 1994. С. 24).

Публикация его стихотворного послания А. М. Скабичевскому представляет некоторый интерес как свидетельство читательской реакции на выход в свет первой русской книги о цензуре, – известного капитального труда критика и публициста либерально-народнической ориентации А. М. Скабичевского (1838–1910) «Очерки истории русской цензуры (1700–1863)», изданного в 1892 г. Ф. Ф. Павленковым. Как видно из примечания Коломийцева, псевдоним «Я» был известен Скабичевскому: под ним скрывался Иероним Иеронимович Ясинский (1850–1931) – прозаик, поэт, журналист, первоначально сотрудничавший в радикальной печати, а потом совершивший резкий поворот вправо. Ясинский пользовался дурной репутацией в литературной среде.

Заметим, что книги по этой теме, хотя бы и посвященные далеко отстоящему времени, проходили с большими цензурными затруднениями, что вполне понятно. В 60-е годы, в пору подготовки цензурной реформы 1865 г., само правительство выпустило ряд ведомственных изданий, предназначенных исключительно для «внутреннего употребления», однако труд Скабичевского впервые обращен к публике. Хотя он имел сугубо исторический характер и доведен только до начала 60-х годов, а сам автор пользовался исключительно опубликованными уже материалами, «Очерки истории русской цензуры», тем не менее, судя по специальному архивному делу С.-Петербургского цензурного комитета, первоначально подлежали запрету. «Книга эта не может претендовать на появление в свет с дозволения цензуры и должна подлежать безусловному запрещению на основании конфиденциальной инструкции цензорам, как не соответствующая по своему содержанию видам и намерениям правительства» (РГИА. Ф. 777. Оп. 4. 1892 г. Д. 59. Л. 3). Однако затем эта резолюция была несколько смягчена: книга была разрешена к печати, но с большими исключениями и купюрами. Подробнее от отношении императорской и советской цензур к указанной теме см.: Блюм А. В . Книговедение под цензурой // Книга: исследования и материалы. Сб. 83. М., 2005. С. 277–299.

На Тверской, напротив генерал-губернаторского дворца, стоял четырехэтажный дом Олсуфьева. Ряд надворных флигелей был сплошной трущобой, а в доме на улицу четвертый этаж занимали меблирашки, известные всей Москве под именем «Чернышей», – комнаты с низкими потолками, с маленькими окнами, с подоконниками на треть метра от полу: чтобы посмотреть в окно, надо было согнуться в три погибели. Этим огромным домом управлял квартальный из бывших городовых, состоявший при генерал-губернаторе князе В. А. Долгорукове для личных услуг. Полиция перед ним трепетала и не смела сунуть носа в олсуфьевскую крепость – ни в ее трущобы, ни в меблирашки «Черныши», которые десятки лет содержала старуха Чернышева. Управляющий не интересовался, кто и как в них живет, вполне полагаясь на «Чернышиху», крестившую с десяток его детей, причем каждому своему крестнику она клала на «зубок» по выигрышному сторублевому билету. И хозяйка оправдывала доверие: в меблирашках всегда было тихо, ни шума, ни скандалов, – половина жильцов была не прописана. В семидесятых – восьмидесятых годах там останавливались и подолгу проживали отцы и деды нашей революции.

В эти годы самый большой номер, в две комнаты, занимал М. И. Орфанов-Мишла, бывший судебный следователь по должности, ярый народник-шестидесятник и автор «Сибирских рассказов», запрещенных для библиотек. Роста он был огромного, сложения богатырского, темная борода в полгруди, по-видимому, никогда не ведала ножниц, а косматая грива подстригалась раз-два в год.

В номере рядом с ним жил его друг Вася Васильев, провинциальный актер, служивший в то время в Москве, в театре А. А. Бренко, мой старый товарищ по сцене; сам он был крошечный, лицо с кулачок, бритое по-актерски, густые брови и черные курчавые волосы – родовое наследство по мужской линии.

Отец его был кантонист, по фамилии Шведевенгер, родом откуда-то с Волыни. В аракчеевские времена там забирали еврейских мальчиков от родителей, крестили их и в кантонистских школах воспитывали из них солдат. Разъезжали фуры по еврейским поселкам, ловили ребятишек и навсегда увозили от родителей. При крещении им давали имя и фамилию большей частью по крестному отцу, а отец с матерью даже не знали, где находится их ребенок. И Мишла и Вася были прописаны: один – по указу об отставке, другой – по паспорту клинского мещанина Василия Васильевича Васильева. Проживал мещанин Васильев по этому документу столько лет, сколько искала полиция солдатского сына Шведевенгера, разыскиваемого по делу Питерской коммуны в Эртелевом переулке и по другому делу, связанному с арестом Н. Г. Чернышевского. Потом он был арестован еще по делу 193-х [139], но как-то ухитрился удрать, и на место Шведевенгера выплыл актер Васильев.

В номере Мишла стояли две кровати и диван вроде тургеневского «самосона», поперек которого могло в ряд улечься пятеро, что иногда и бывало. В номере Васи тоже стояли две кровати и диван поменьше и тоже не пустовали. Эти два номера были явками для народников и местом их ночлега. Два номера напротив занимали: один – студент Ершов, а другой – хористка Попова, знакомая Гриши Орденсона, торговца книгами, который время от времени, проездом через Москву «с товаром», останавливался у нее. Часть багажа он обычно по приезде отдавал Васе, а остальное вез дальше, главным образом в Воронеж, где у его жены был домишко. Вася распаковывал багаж и раздавал его по назначению в Москве. По большей части это были книжки и брошюрки на тонкой бумаге для рабочих на фабриках и заводах, а иногда увесистая пачка «Народной воли».

Ночевали у Мишла и Васи разные лица. И раз в номере последнего целый месяц спокойно прожил П. Г. Зайчневский [140], удравший из ссылки. Не раз ночевал и я.

Как-то утром зашел к нам Мишла. В одной рубахе и в резиновых огромных калошах на босу ногу. А мы только что встали и пили чай.

– Сегодня в час приходите ко мне завтракать. Будут Нефедов, Приклонский и Глеб Иваныч [141]. Он вчера приехал из Питера и сейчас еще спит у меня. Я хочу прочитать новый сибирский очерк. Ну, так приходите. А я побегу к Генералову за закусками.