Олег Давыдов - Побег. Роман в шести частях

В общем, в двух словах «Побег» – это роман-пробуждение к своей истинной сути. В запутанном и сложносочиненном уме героя прорастает росток (побег) Осознания истинного Себя. Себя как не -ума. Все приключения героя, все странные события и совпадения, случающиеся с ним – это процесс роста этого ростка, эволюция ума до его кульминационной точки, в которой он исчезает, сливаясь со своим первозданным Источником. Поначалу этот росток еще постоянно спутывается со сновидческим содержимым игр ума. Со сном разума, который неизменно порождает тучи чудовищ (к середине текста сгущающиеся над головой героя до черноты). Но все чаще случаются вспышки-проблески ясного видения того, что роман («Побег») растет сам по себе, развивается и разворачивается помимо воли и усилий как пишущего, так и читающего.

И если уже в таком свете задать вопрос – так к какому же типу литературы относится «Побег», к естественно проросшему или к синтетическому? – ответ будет ясен, хотя… еще более неоднозначен. Ведь получается, что это действительно не литература, а сама жизнь, проявившаяся в виде вот такого исполненного интеллектуальных завихрений романа. Или же роман, слившийся с жизнью. «Моя история близится к концу, и теперь я уже отчетливо представляю себе, как трудно было бы мне писать, если б то, что я пишу, было вымыслом. – говорит то ли автор, то ли герой повествования. – Представьте себе меня – вот такого, каким я предстаю перед вами на этих страницах. Ведь, чтобы создать мой образ, автору пришлось бы держать в голове массу деталей, которые его (автора) постоянно бы сбивали с толку. Автор ведь человек, читатели, – он ведь имеет душу, которую ему постоянно приходится вкладывать в своих героев: он распыляется по героям, но больше всего вкладывает, конечно, в меня – главного своего героя. И что же, неужели вы думаете, что какой-то там посторонний человек – кем бы он ни был – сможет создать меня таким, как я есть? Да никогда в жизни – обязательно крупицы его души, вложенные в меня, заведут отношения (роман) с тем, что в моем образе принадлежит собственно мне, и получится невообразимая путаница, получится что-то совсем третье, неожиданное, непредсказуемое, и – автор с ужасом увидит свою неудачу.

Он ее увидит, читатели, – уж будьте уверены! – не такой он дурак, этот мой автор, чтобы ее не увидеть.

И он начнет тогда изворачиваться, искоренять себя, прятать свой нос, но не тут-то было – вот как раз тут вы и заметите работу автора над романом, его натугу, его попытку сделать не так, как есть, – заметите и скажите свое: «не верю». «А чему вы собственно не верите? – спросит тогда автор (если, конечно, у него хватит на это наглости). – Тому, что я автор этого романа? Вы что, сами хотите стать его автором? – в добрый час!»

И действительно, «Побег» таков, что делает вас его со-автором, если вы позволяете ему это. И тогда уже ваш черед будет удивляться: кто же автор этого произведения, которое рождается, когда текст входит в мою жизнь и становится ее со-автором? И какое это произведение – естественно выросшее (росток, побег ) или же синтезированное, и кем и в какой лаборатории? Все это решать уже вам, читатель. В добрый час!

Бог создал сновидения, чтобы указать путь спящему, глаза которого во мраке.

Папирус Инсингер

– А хочешь, я превращу тебя в овечку? – говорил, приближаясь, здоровенный ражий детина с узловатой дубиной в руках, – вот этой вот волшебной палочкой, – и захохотал. Ему вторило эхо. Не только эхо – ему вторили такие точно, как он, здоровенные ражие парни, повылезшие черт знает откуда.

Тут было не до шуток: я стоял, прислонившись к стене, и ждал. Пот прошиб меня, а в горле пересохло. Я облизал губы, озираясь вокруг.

– Детка! – продолжал он, – ты зачем сюда сунулся? У тебя что, – он поднес палец к виску, – мозги овечьи, что ли? – И вдруг сделал резкое, но незаметное движение, набрасывая на меня овчину… Я дернулся – поздно! – все, дружно навалившись, прижали к земле – удар, еще один, боль, яркая вспышка – хотел крикнуть и не мог.

Они расступились. Став на колени, я смотрел снизу вверх.

– Мее! – засмеялся детина.

– Бее, – ответил я.

– Ну вот – мы уже понимаем друг друга, братец Иванушка! – Мее?

– Бее, – ответил я.

– Мы теперь пойдем, оставим тебя – пасись! – свежая травка, прозрачный ручеек, птички поют – благодать! – под этой стеной так прохладно… – чего еще нужно, а? Мы вернемся – к вечеру. Мее… – ты понял меня? – и он улыбнулся дружески.

Все стали удаляться, перешучиваясь, и лишь иногда кто-нибудь говорил мне:

– Мее-мее.

– Бее, – отвечал я.

Но вот они скрылись. Я остался один. Ужасно хотелось пить. Я пошел к ручейку. Ничего, – думал я, погружая губы в поток, – ходить на четырех ногах нетрудно, ласковое солнышко, травка такая сочная – как раз для моего желудка. Я пошел вдоль стены, пощипывая эту травку. Пожалуй, лучше, чем сейчас, мне никогда и не было – я слился с природой (Руссо б позавидовал мне). Прогулка одинокого мечтателя, рассмеялся я, мее-ме-ме-ме!.. Я не спрашивал, как получилась метаморфоза и что буду делать теперь, – это меня не интересовало. Я пощипывал травку, вспоминая строку Феокрита, и долго ее со смаком пережевывал: песню пастушью начните, начните, о Музы благие…

Вдруг что-то отвлекло меня – что? – я не мог понять. Остановился и долго стоял соображая, – глядя в одну точку… Ах вот оно что! – передо мной были новые ворота… Так, ну и что? Ворота открылись, выглянула девушка: она была красивая, она улыбнулась мне.

– Откуда ты? – спросила она.

– ?

– Что ты тут делаешь?

– !

– Ну отвечай же!

– Что?

– Что делаешь?

– Гуляю. А ты?

– Я тоже.

– И ты гуляешь одна?

– Как видишь.

– А ты пастушка?

– Да.

– А я кто?

– ?

– Тогда я фавн.

– Фавн и пастушка?

– Классика!

– Фантастика!

– Одно другому не мешает.

– Да. А где твое стадо?

– Ты хочешь в стадо?

– Я хочу взглянуть на овечек.

– ?

– ?!?

– Ах да…

– Так где ж овечки?

– Утонули в речке…

– Беда?

– Ерунда!

– Это – да!

– Ах!

– ?

– Ой!

– !

– Бяша! бяша!

– Бее?

– Бяша…

Бее!!!

…пасть пасти попасть впасть пасть в пасть…

Был теплый майский вечер, особенно прекрасный после изнуряющего дневного жара. Вечернее оживление беспечных гуляк – их хитрые маневры, косые значительные взгляды, нечаянные улыбки и нарочитые небрежности… Воистину бульварный мирок представляет нам целое мира в мельчайших деталях, и возможно, бульвар изначала задуман как всенародный театр (а театр и должен отражать собой целое мира), – задуман, как театр, в котором ты можешь воображать себя (зависит от темперамента) зрителем или актером. Здесь есть и скамейки, и сцена; но нет режиссера, что, с моей точки зрения, пожалуй, и к лучшему, ибо без режиссерских затей – наивнее и безыскусней. Скажу более: вот этой своей непритязательностью бульвар даже предпочтительнее настоящего театра, где актеры вынуждены следовать чьим-то убогим замыслам.