Олег Давыдов - Побег. Роман в шести частях

Впрочем, здесь я слишком уж перегибаю палку и слегка, наверно, в чем-то не прав. На это есть причины: дело в том, что на бульваре я в тот вечер очутился как бы даже и не своей волей – я бежал туда из театра, где смотрел пьесу под названием «Бег». Я был просто раздосадован и ушел после первого же акта, покинув Томочку Лядскую, которая и вывела меня в театр в порыве благотворительности, – ушел и, сидя на бульваре, размышлял: зачем нужны все эти ухищрения (например, Богоматерь на сцене вместо декорации), когда вот без всяких декораций люди превосходно разыгрывают?.. и т. д.

О, вы не думайте! – я отлично понимаю, что это очень символично, но…

Но особенно символично это для моей истории! Не знаю, приходилось ли уже читателю толковать мир и события в мире? – толковать, как толкуют сны. А вот мне ничего другого и не остается, ибо – вы должны узнать это заранее! – я очень плохо отличаю бред от всякого рода реальности.

К примеру, сегодня ночью (то есть после побега из театра) я увижу, бредя по бульвару с одним человеком, как темное небо на востоке вдруг как бы озарится агатовым мерцанием, и в этом мерцании станет заметна черно-стального цвета воронка, направленная жерлом ко мне. Может быть, в голове моей успеет промелькнуть какая-то мысль… – каждый ангел нам страшен! Но тут из воронки порхнет гигантская бабочка, закрывая крыльями небо, переливаясь фиолетово-черными брызгами этих распахнутых крыл. Она порхнет и начнет приближаться, танцуя, и по мере ее приближенья мерцание в небе померкнет, а бабочка, все уменьшаясь, достигнет меня и мелькнет уже серым ночным мотыльком между нами – мною и тем человеком.

Что сказать об этом, читатель? Что вы на это скажете? Реально ли это? Реально или не реально, а у меня только один путь – все толковать. Ибо ведь как-то же надо разбираться в мире. Но уверен, что странные вещи вы тоже толкуете миру! Вот как бы вы, скажем, истолковали такое событие? – следующий сон мира:

Как-то, незадолго до начала тех событий, о которых здесь повествуется, я вовремя не заплатил за телефон, и его отключили. Отключили и ладно, и он не работал две недели, – и я от него уже даже отвык… Но однажды под утро, когда я еще сплю, вдруг раздается телефонный звонок. Поднял трубку:

– Слушаю?

– Евгений Юрьевич? – смелый женский голос.

– Кого вам?

– Министра финансов.

– Если бы вы только знали, – отвечаю ей, – насколько я сейчас не министр и тем более не финансов.

– Странно! – и короткие гудки…

Вы спросите: а что ж тут толковать? – обыкновенная ошибка. Конечно, дорогая моя, – но ведь сон, пожалуй, как раз и можно определить как комедию ошибок. Здесь, во-первых, телефон – почему он вдруг включился? – это ведь прямо весть о вести; во-вторых, сама эта весть – меня приняли за министра финансов, что, впрочем, не грубая ошибка, ибо (вы увидите) я мог бы им оказаться, если б не дорожил своей прекрасной свободой.

О чем же я буду сейчас говорить – о свободе или о финансах? – то и другое так и напрашивается, ибо свобода и финансы – суть неизбежные и неотъемлемые черты моего автопортрета. Однако, воспользовавшись своей свободой, я уклонюсь временно от финансов и расскажу – как все-таки истолковал этот «сон» с телефоном. Финансы – это что? – слово в своей основе указывает ведь на какой-то конец – финал! – окончание чего-то, подведение итогов, расплату. Ну а министр – это, конечно, что-то вроде слуги (такова этимология). Понятно, что словосочетание «слуга конца» и двусмысленно, и одиозно; но ведь это и «служба расплаты», и «служение чему-то завершающемуся», и «обслуживание скончавшегося» и многое другое. Не забудем также телефон – связь. Потом, какой-то Евгений Юрьевич – не знаю, действительно ли это имя нашего министра, но ведь это значит Благородный Георгий.

Но знаете, читатели, – я забегаю вперед! – признаться, мне тогда не удалось по-настоящему истолковать этот звонок. Потом-то уж другое дело, потом он как-то сам собой стал понятен. Вот и не стоит спешить – тише едешь, дальше будешь.

Я сказал, что в театр меня вытащила Томочка Лядская – по всей видимости, чтоб хоть несколько просветить и пообтесать, потому что в то время принимала черт знает за что, за какого-то монстра в человеческом облике (это не совсем верно). Впрочем, виделся я с ней тогда всего третий раз в жизни – но не последний! – мы успеем еще друг друга узнать. Ясно одно: она девушка бойкая – хоп, и мы уже в театре, а до этого успели побывать в одном незнакомом доме…

Но эту историю отложим до следующей главы, пока же меня беспокоит вопрос: с чего, собственно, начать свое повествование? Пусть не покажется вам слишком банальным то, что я сейчас скажу: мне хотелось бы его начать именно с начала, то есть с такого места, которое было бы подлинной точкой отсчета, а не условностью вроде Парижского метра или Гринвичского меридиана; но поскольку такой абсолютной точки я сейчас еще не вижу (глубок колодец прошлого), читателю самому придется высчитывать ее, исходя из того теплого майского вечера и скамейки на Тверском бульваре, где я сейчас сижу, наблюдая за молодым человеком, похожим на Марлинского.

– Простите, можно рядом присесть? – прервал мои театральные инвективы грузный мужчина с пачкой газет под мышкой.

– Бога ради! – я было хотел уж уйти и отсюда, ибо от него несло перегаром (что предвещало пьяные разговоры), и уже сделал движение встать, когда заметил, что прыщавый юноша, сидевший напротив, поправил очки, поднялся и решительно направился к девушке, читающей книгу, – девушке, которую он все высматривал из своего угла. Я остался и закурил, ибо этот прыщеносец и вправду поразительно напоминал Марлинского, моего старинного приятеля. Чертами лица – почти один к одному, да к тому же – те же прыщи, та же походка и хватка, наверное, та же. Собственно, хватка меня и занимала, ибо я как раз подумал, что, быть может, можно найти в характере этого юного Марлинского объяснение некоторым странностям моего нынешнего Марли. Если угодно, я хотел использовать юношу как модель.

– Мне не смешно, когда маляр негодный мне пачкает Мадонну Рафаэля, – послышалось слева, где грузный человек читал газеты. Я посмотрел в его сторону – пузатый пьяный дядя, брезгливо морщась, мусолил «Крокодил».

– Мне не смешно…

– Что? – спросил я.

– Я говорю – вот читаю «Крокодил».

– Аааа! – и я опять отвернулся и стал смотреть на сцену.

– Смеху на десять копеек, – продолжал пузан, – между прочим, моя фамилия См ирнов. См ирнов, но не Смирн ов – понимаете? – не смирно, а Смирна…

– Очень приятно…

– И я каждый раз, как прихожу в киоск, прошу: «Дайте мне смеху на десять копеек», – и понимают. – Он захохотал. – А что вы здесь сидите? – продолжал он. – Тоскуете по прекрасной незнакомке? Да-с, я тоже, бывало как помоложе, выйду… весной! – женщины, – глаза разбегаются. Даа, – а сейчас не то… И он замолчал.