Оскар Уайльд - Портрет Дориана Грея. Перевод Алексея Козлова

– Парадоксы все прелестны, но в меру… в меру…! – эхом отозвался баронет.

– Кто сказал, что это был парадокс? – повернул голову мистер Эрскин. – Я совсем так не думаю! Да будь оно и так, кто усомнится, что путь парадокса – путь истины? Есть такие смельчаки? Чтоб испытать реальность, надо заставить её попрыгать на туго натянутом цирковом канате! Только когда истина становится вольтижёром, у нас есть возможность анализировать и препарировать её.

– Бог ты мой!, – огорчилась дяди Агата. – Как эти мужчины любят кровавые петушиные бои! Слава богу, я никогда не пойму, о чем это они так яростно болтают! Господа! Будьте проще, и к вам потянутся! А на тебя, Гарри, я держу большой камень за пазухой!. Вот зачем ты вьёшься угрем на сковородке, пытаясь убедить нашего миленького дружка, мистера Дориана Грея предать родной Ист-Энд? Как ты не понимаешь, его услуги нам могли бы быть просто бесценны! Оглянись! Посмотри, как всех очаровывает его игра!

– Хочу-хочу, чтобы он скорее сыграл лично для меня! – сказал, хохоча, лорд Генри. Незаметно он метнул на другой конец стола быстрый взгляд и получил из глаз Дориана радостный ответ.

– Но в Вайтчепле столько людского горя и нищеты! – проворковала милосердной голубкой мира леди Агата.

– Я готов сочувствовать всему на свете, кроме горя людского! – выплюнул лорд Генри, передёрнув плечами. – Избавьте вы уж меня сочувствовать такому! Горе людское слишком неэстетично, слишком уродлдиво, слишком ужасно, слишком угнетающе. В том, как в наши дни появилась мода сочувствовать горю, есть что-то ужасно внутренне нездоровое. Сочувствовать надо гармонии, ярким природным цветам, совершенной красоте, празнику жизни. Чем меньше трагических псалмов о язвах жизни, тем лучше для всех.

– Всё же Ист-Энд – ужасно головоломная проблема, – осмелился не согласиться сэр Томас, внушительно откинув гриву.

– Без сомнений! – вторил лорд Генри. – Это проблема для рабов, но мы истошно пытаемся разрешить ее, развлекая рабов баснями и песенками.

Матёрый политик вперил в него проницательный взор.

– Взамен этого что вы намерены предложить? – грубо спросил он.

Лорд Генри расхохотался.

– В Англии ничего не нужно менять, кроме погоды! – ответил он. – Мне вполне достаточно лёгкого философического созерцания. Но XIX век стал банкротом именно благодаря неумеренному производству сострадания и благотворительности, на которой наживается целый рой записных жуликов. Только госпоже Науке по силам направить сирых на Истинный путь! Очарование эмоций заключается в том, что они заставляют нас броидть в дремучем лесу предраассудков, в то время, как миссия холодной Науки состоит в том, чтобы находить выход из чащобы чувствительного страдания!

– Увы, ярмо ответственности лежит всё же на нас! – неуверенно вмешалась миссис Ванделёр.

– Ужасно серьёзное ярмо! – эхом отозвалась леди Агата.

Лорд Генри через стол стал перемигиваться с мистером Эрскиным.

– Человечество явно переоценивает своё влияние на планете! Его первородный грех неискореним! Умей пещерные люди смеяться над собой, вся мировая история сложилась бы по другому!

– Вы – великий утешитель скорбящих! – проворковала герцогиня, – Я посещаю вашу тётушку только затем, чтобы испытать сладкий стыд за то, что раньше совершенно не итересовалась Ист-Эндом. Каждый раз я принуждена стыдиться пред вашей милой тетушкой за то, что мне до разговоров с ней. Что делать, как я ни тщусь, Ист-Энд был мне совершенно не интересен. Отныне я в тонусе и могу смотреть ей прямо в глаза, не заливаясь краской стыда.

– Румянец более всего украшает именно герцогинь! – проиронизировл лорд Генри.

– Токмо в младости! – в том же стиле ответила она. – Когда старушки, вроде меня, подрумяниваются, это всегда дурной знак для государства… Ах, лорд Генри, вы – великий маг, научите меня секрету вечно молодости!

Лорд Генри думал не более минуты..

– Герцогиня! Припомните самый большой грех вашей юности? – спросил он, вперяясь в неё через стол.

– Их так много, что даже трудно выбрать лучший! – воскликнула она.

– Так вынимайте их всех из своего нафталинового шкафа! – на полном серьёзе проворчал лорд, – Желание вернуть юность подразумевает добросоветное повторение своих ранних безумств!

– Очаровательная теория! – запплодировала герцогиня, – Я пренепременно реализую её на практике!

– Практика – опасная штука! – вырвалось из сжатых губ сэра Томаса.

Леди Агата хоть качала головой, но так и не могла не прыснуть от смеха. Мистер Эрскин же слушал, плотно сжав гузку.

– Да! – продолжал лорд Генри. – Это одно из величайших таинств жизни. В наши дни масса двуногих отправляется в мир иной от чрезмерности здравого смысла, и делает открытие, что единственное, о чем не стоит сожалеть, – это наши грехи и заблуждения, в тот момент, когда уже слишком поздно пытаться что-либо исправить!

За столом разразился дружный, разноголосый смех.

Лорд Генри, как опытный фокусник, принялся свободно поигрывать этой сентенцией, то жонглируя ею, то превращая её в свою противоположность, то оставляя в покое, то вновь третируя и расчленяя, то расцвечивая её фантастическими красками сверкающей восхитительной фантазии, то окрыляя рогатыми софизмами и блистательными парадоксами. Эта осанна безумию, по мере своего парадоксального развития, вывернулась наизнаку и превратилась чуть ли не в философию, а потом эта гутаперчевая философия налилась соком студенческого шутовства, подхватила мотив безумного искусства наслаждения и вакхических оргий, стала дефилировать в наряде, залитом шипящим, терпким молодым вином, и в клоунской плющевой короне понеслась дикой вакхической пляской по холмам серой обыденности, насмехаясь над трезвостью спелёнутого трезвостью Силена. Реальность рассыпалась пред ней, как затравленные духи лесов и гор. Её дебелые крупные ноги скользили по виноградным гроздьям чудовищной давильни, над которой возвышался всезнающий Омар, и кровь винограда огненным потоком вскипала в бешеном буйстве пурпурных пузырьков, вздувавших поток всё выше, пока он багрорвой пеной не застывал на аспидных, пологих краях гигантской чаши. Это была невиданная дотоле импровизация, обращённая только к вниманию Дориана Грея, ибо он чувствовал, что в эти мгновения глаза Дориана Грея прикованы к нему, и ясное понимание того, что среди его странных слушателей присутствует человек, тайные струны души которого он желал затронуть, многократно заостряло его интеллект и невиданно раздвигало его воображение. Речь его была блестяща. Это была воистину окрыленная вдохновением речь, загипнотизировашая всех без исключения слушателей, которые, внешне хохоча, покорно, как крысы за козопасом, шли за его разнузданной, визгливой дудочкой. Взгляд Дориана Грея словно приклеился к фигуре лорда Генри, он застыл и как завороженный, не свобил с него глаз. Выражения его лица и губ сменяли друг друга с немыслимой скоростью, его чувства словно охотились друг за другом, и вслед за безвольной улыбкой, безмерное удивление застыло в его огромных глазах.