Герман Мелвилл - Редберн: его первое плавание

Он, казалось, был полон ненависти и злобы против каждой вещи и каждого человека в мире, как будто весь мир состоял из одного человека, нанёсшего ему некий ужасный вред, который терзал и гноил его сердце.

Иногда я думал, что он был действительно сумасшедшим, и часто чувствовал себя настолько напуганным им, что думал пойти к капитану по этому поводу и сообщить ему, что Джексон должен быть заключён под стражу, чтобы он напоследок не совершил некий ужасный поступок. Но после долгих размышлений я всегда отказывался от этого, капитан лишь назвал бы меня дураком и отослал бы меня опять назад.

Но не стоит думать, что все матросы были одинаковы в самоунижении перед этим человеком. Нет: было трое или четверо, кто привык иногда восставать против него, и когда он отсутствовал у руля, устраивали заговор против него среди других матросов и говорили им, что стыд и позор, если такой несчастный отверженный негодяй оказался таким тираном для намного лучших людей, чем он сам. И они просили и заклинали их, как мужчин, не терпеть его больше, и в следующий раз, когда Джексон станет играть диктатора, всем вместе противостоять ему и указать ему на его место. Два или три раза почти все согласились с этим, за исключением тех, кто раньше избегал таких обсуждений, и поклялись, что они не будут больше подчиняться диктату Джексона. Но когда приходило время проверить исполнение их клятвы, они снова становились бессловесными и позволяли всему идти прежним путём, поэтому те, кто поднимал людей против него, воспринимали весь главный удар гнева Джексона на самих себе. И хотя они в последний раз вроде бы оказались смелее и даже пробормотали что-то о борьбе с Джексоном, всё же, конце концов обнаружив отсутствие поддержки остальных, постепенно становились тихими и оставляли поле тирану, который тогда становился страшней, чем когда-либо, и причинял им больше вреда, и насмехался над ними, как над малодушными трусами с пустыми сердцами. В такие времена не было никаких границ его презрения, и действительно, в течение всего этого времени у него, казалось, было ещё больше этого презрения, чем ненависти к каждому человеку и каждой вещи.

Что касается меня, то я был всего лишь мальчиком, и в любое время на борту судна мальчиком, сохраняющим спокойствие, делавшим то, что должен, никогда не стремящимся вмешиваться и редко начинающим разговор, если с ним пока не заговаривают. Ведь матросы торгового флота обладают великой идеей собственного достоинства и превосходства над новичками и селянами, которые ничего не знают о судне, и они, кажется, думают, что матрос – великий человек, по крайней мере, намного более важный человек, чем маленький мальчик. И у матросов на «Горце» были столь глубокие понятия в своей морской практике, что я почти решил, что матросы получали дипломы, которые выдают в колледжах, о специальности морского офицера или магистра искусств.

Но хотя я сохранял молчание и мало что говорил, и хорошо понимал, что мой лучший план состоял в том, чтобы мирно ладить с каждым и действительно многое вынести прежде, чем начать борьбу, всё же я не смог избежать ни дурного глаза Джексона, ни спастись от его мучительной вражды. И, поскольку он был моим врагом, ему удалось восстановить многих матросов против меня, или, по крайней мере, они боялись высказаться в мою защиту перед Джексоном, да так, что я в конце концов оказался на судне своеобразным Измаилом без единого друга или компаньона и начал чувствовать растущую во мне ненависть ко всей команде, да так, что я проклинал её, но ненависть не смогла захватить моё сердце целиком и тем самым сделать из меня такого же злодея, каким был Джексон.

На второй день после выхода из порта, после мытья палуб и завтрака пришёл черёд нашей вахты, и помощник капитана загрузил нас работой.

Это был очень светлый день. У неба и воды оказались одинаково глубокие цвета, и в воздухе настолько ощущались тепло и солнце, что мы сбросили наши жакеты. Я едва ли мог предполагать, что плыл в том же самом судне, на котором пробыл всю ночь, когда всё было так одиноко и мрачно; и я мог едва предполагать, что океан оставался тем же самым океаном и настолько же красивым и синим, насколько во время ночных часов он казался чёрным и отталкивающим.

Небольшие следы солнечных облаков оставались повсюду на небе, как и небольшие остатки пены по всей поверхности моря, и судно создавало странный, музыкальный шум под своим носом, поскольку оно всё ещё скользило вперёд на своих парусах. В такое время работать не хотелось. О, если б мы снова могли всего лишь сидеть на брашпиле или если б мне позволили выйти на бушприт, улечься там между фалрепов, смотреть на рыб в воде и думать о доме, то я был бы какое-то время почти счастлив.

Я уже полностью оправился от своей морской болезни и чувствовал себя очень хорошо, испытывая лёгкость в своём теле, хотя состояние моего сердца было далеко от идеального, но теперь я мог оглядеть самого себя и произвести наблюдения.

И действительно, хотя мы были в море, было многое, что нужно было созерцать и задать вопрос самому себе, отправившемуся в своё первое путешествие. Что больше всего поразило меня, так это вид самого большого из океанов, ведь мы были вне видимости земли. Повсюду вокруг нас по обеим сторонам судна, с носу и с кормы, ничего не было видно, кроме воды, воды, воды, ни одного проблеска зелёного берега, ни малейшего островка или какого-либо пятнышка мха. Никогда я не понимал до сих пор, каков был океан: какой он великий и величественный, какой он уединённый и безграничный, и красивый, и синий, в течение дня не подававший признаков шквала или урагана, про которые я слышал от своего отца; и я не мог вообразить, как ранее окружавшее нас море, казавшееся таким игривым и спокойным, могло столь яростно мчаться и в терзающем стремлении катить пенные валы и огромные каскады волн, которые я увидел в конце пути.

Когда я смотрел на него, бывшего столь мирным и солнечным, то не мог сдержать воспоминаний о лице моего маленького брата, когда он спал младенцем в колыбели. У него был простой счастливый безмятежный невинный вид, и каждая счастливая маленькая волна казалась прыгающим в подобной же беспечности маленьким агнцем на пастбище и, казалось, заглядывала в ваше лицо, когда оказывалась рядом, как будто хотела быть похлопанной и обласканной. Они казались всем живыми существами с живыми сердцами, способными чувствовать; и я едва не горевал, когда мы проплывали по ним, рассекая их нашими широкими бортами на солнечные чешуйки, и проходили над ними подобно огромному слону среди стада ягнят. Но что из всего этого казалось, возможно, наиболее странным для меня, так это, несомненно, волшебное поднятие и опускание моря, я имею в виду не сами волны, а своего рода широкие вертикальные колебания, состоящие из вздутия и опадания всей поверхности океана. Это было что-то, что я не могу очень хорошо описать, но я очень хорошо знаю, что оно было, и как оно тронуло меня. Когда я смотрел на него, оно вызывало у меня почти головокружение, и все же я не мог не оторвать от него глаз, настолько оно казалось мне мимолётно странным и замечательным.