Лев Толстой - (Не)запрещенное цензурой. О Боге, религии, церкви

Далее, углубляя эту идею, Толстой приходит к тому, что предложенные пути спасения различны во всех религиях – для христианина, магометанина, буддиста и язычника и т. д., и если это так, то не значит ли это, что все они «суеверия и предрассудок, и самое разнообразие путей спасения не есть ли доказательство, что все они ложны?» (3, с. 189). Эта мысль записана им где-то между июлем-августом 1878 года. Тогда же он ставит вопрос: «Что есть вера? Людское или божественное?» – и называет ее «божественным, если не божеским», а через год, 30 сентября 1879 года пишет: «Если есть душа, то есть заповеди Божьи». В том же году эти идеи получили более глубокую интерпретацию в статье «Церковь и государство»: «…всякая вера есть обман, и… суеверие. Глядя с общей точки зрения, и я неотразимо пришел к признанию того, что все ветви – обманы людские, но я не могу не остановиться на соображении о том, что сама глупость обмана, очевидность его и вместе с тем то, что все-таки все человечество поддается ему, что это самое показывает, что в основе этого обмана лежит что-то необманчивое» (2, с. 475).

Вероятно, это «необманчивое» и есть душа и заповеди «книги Божья», о которых Толстой писал. Тем не менее желание обратить в свою веру всегда присутствовало в истории Церкви, и ему часто сопутствовало насилие, тогда как человек истинно верующий знает, что «вера есть отношение человека к Богу» и установить это отношение насилием невозможно. Однако в истории были случаи, когда миллионы людей насильно были обращены в ту или иную религию, точнее, им навязывались внешние проявления этой религии – то, что Толстой называл подобием веры, обманом веры. Поэтому расколы в Церкви есть лишь порождение насилия, как считает Толстой. 30 октября 1879 года он писал: «…Лютеранство, кальвинизм, англиканство – все не вера, а форма насилия» (3, с. 196).

В поиске ответов на эти вопросы Толстой обратился к изучению истории христианства. Еще в сентябре 1879 года в записной книжке отмечал: «Церковь, начиная с конца и до III века ряд лжей, жестокостей, обманов. В III веке скрывается что-то высокое. Да что же там есть? Если есть что-нибудь. Посмотрим Евангелие» [4] Противоречия и разногласия, связанные с ролью правопреемников Христа и нормами церковной дисциплины, появившиеся еще в I в. в среде первохристиан, к III в. стали основанием для серьезных конфликтов внутри Церкви и в результате послужили поводом для первых расколов, что впоследствии привело к разделению Церкви на Восточную и Западную. (3, с. 195). Этим Толстой сам отвечает на свой вопрос. Евангелие как оно есть, без толкования, без объяснения – вот то «высокое», что оставалось в Церкви в первые два века христианства, пока оно не стало государственной религией. В чем же проявилось это извращение с точки зрения Толстого. Прежде всего – в обмане, то есть в изменении или неверной трактовке слова «экклезия». «В языках всех народов слово экклезия означает дом молитвы», – писал Толстой. В то время как «жрецы» Церкви приравнивали это слово к понятию истины. Другого доказательства истинности у «жрецов» не было, а доказательство это было необходимо, так как им «без памяти хотелось учить других своей вере» (2, с. 477). И, во-вторых, чем было вызвано желание учить вере. Самый первый и примитивный ответ следующий: «Попу нужны лепешки и яйца, а архиерею – дворец, кулебяки, и шелковая ряса» (2, с. 477).

Но только ли материальная заинтересованность порождает это насилие? Для разрешения этой проблемы Толстой обращается к истокам христианства. Еще у апостола Павла он находит проявление внешнего богопочитания и учительства. Хотя на первых порах Церковь остается еще только собранием верующих и «не включает в себя выражение верований словами» (2, с. 478). Однако возможность и желание толковать и учить разобщало верующих, создало почву для разделения Церкви, тогда как сама идея толкования противоречила начальному положению, выраженному Христом: «Будьте как дети». Позднее, в 1880 году, Толстой писал о том, что различное толкование Евангелия породило распри, злобу, убийства: «Да и где велено толковать? Нигде. Везде указано быть как дети. И то, что скрыто от мудрых, открыто детям и нищим духом» (3, с. 328).

Оставалось уяснить, в какой момент развития христианства Церковь, с точки зрения Толстого, изменила законам Христовым. Вернемся опять к записным книжкам. В записи от 30 октября 1879 года читаем: «Христианство насиловано Константином при разделении Запада и Востока» (2, с. 196). Эта мысль в статье выглядит следующим образом: «…до царя Константина и Никейского собора церковь есть только понятие, со времени же царя Константина и Никейского собора она становится делом, и делом обмана» (2, с. 196). Фактически языческая религиозность была заменена христианской религиозностью, но только по форме. «Одни догматы заменили другие, содержание и поведение римского императора остались прежние: (…) Константин, пресытившись по́хотной жизнью, предпочел некоторые догматы христианства прежним верованиям» (2, с. 479). Другими словами, помимо учительства и материальной заинтересованности христианство, начиная с III века, соединилось с властью. Об этом в октябре 1879 года писал Толстой: «Вера, пока она вера, не может быть подчинена власти по существу своему… Вера отрицает власть и правительство – войны, казни, грабеж, воровство, а это все сущность правительства. – И потому правительству нельзя не желать насиловать веру» (3, с. 195). С этого времени Церковь как государственный институт была вынуждена прикрыть сущность христианского учения в том виде, в котором оно было принесено Христом. В противном случае Церковь пришла как бы к отрицанию себя, ибо и истинная вера в основе своей противоречит понятию власти, правительства, то есть иерархичности, чинопочитанию, проявлению силы и т. д. Поэтому догматы были выставлены на передний план, Церковь затушевывал дух христианства, заполнила его формами, внешними проявлениями веры, оставляя в тени духовную сторону. Это было необходимо, чтобы сделать возможным сосуществование взаимоисключающих понятий – христианской веры и государства, узаконить последнее с точки зрения религии. «Освещение власти государственной христианством есть кощунство, есть гибель христианства… везде в угоду власти изуродовав все учение христианства, чтобы оно могло ужиться с государством, пытались объяснить святость, законность государства и возможность его быть христианским. В сущности, же слова “христианское государство” есть то же, что слова теплый, горячий лед. Или нет государства, или нет христианства» (2, с. 479).

Чтобы доказать это, Толстой последовательно рассматривает развитие христианства в Риме: от формальной замены внешних форм религии до затушевывания основ веры в Христа. Принятая государством церковь должна была давать свое благословение на все, что делалось этим государством, и она благословляла войны, грабежи, разбои, убийства, казни во имя Христа, который отрицал все эти войны, грабежи и казни. Все же Церковь пыталась сохранить учение, в союзе с государством она рассчитывала упрочить насилием свои позиции, распространить шире свою веру – веру «о смирении, самоотверженности и терпении обид… Учение говорит о смирении, самоотречении, любви, нищете. Но учение проповедуется насилием и злом» (2, с. 481). Такая двойственность создавала проблему, ибо если Церковь отходит от учения, она растеряет учеников, ей перестанут верить, но чтобы оправдать свою связь в властью, она должна всеми способами скрыть истинную сущность учения. «А для этого нужно перенести центр тяжести учения не на сущность учения, а на внешнюю сторону его. И это самое делает иерархия» (2, с. 481).