Лев Толстой - (Не)запрещенное цензурой. О Боге, религии, церкви

Теперь мне ясно, что разницы с сумасшедшим домом никакой не было; тогда же я только смутно подозревал это, и то только, как и все сумасшедшие, – называл всех сумасшедшими, кроме себя.

Так я жил, предаваясь этому безумию еще шесть лет, до моей женитьбы. В это время я поехал за границу. Жизнь в Европе и сближение мое с передовыми и учеными европейскими людьми утвердило меня еще больше в той вере совершенствования вообще, которой я жил, потому что ту же самую веру я нашел и у них. Вера эта приняла во мне ту обычную форму, которую она имеет у большинства образованных людей нашего времени; Вера эта выражалась словом «прогресс». Тогда мне казалось, что этим словом выражается что-то. Я не понимал еще того, что, мучимый, как всякий живой человек, вопросами, как мне лучше жить, я, отвечая: жить сообразно с прогрессом, – говорю совершенно то же, что скажет человек, несомый в лодке по волнам и по ветру, на главный и единственный для него вопрос: «куда держаться», – если он, не отвечая на вопрос, скажет: «нас несет куда-то».

Тогда я не замечал этого. Только изредка – не разум, а чувство возмущалось против этого общего в наше время суеверия, которым люди заслоняют от себя свое непонимание жизни. Так, в бытность мою в Париже, вид смертной казни обличил мне шаткость моего суеверия прогресса. Когда я увидал, как голова отделилась от тела, и то, и другое врозь застучало в ящике, я понял – не умом, а всем существом, – что никакие теории разумности существующего и прогресса не могут оправдать этого поступка и что если бы все люди в мире, по каким бы то ни было теориям, с сотворения мира, находили, что это нужно, – я знаю, что это не нужно, что это дурно и что поэтому судья тому, что хорошо и нужно, не то, что говорят и делают люди, и не прогресс, а я с своим сердцем. Другой случай сознания недостаточности для жизни суеверия прогресса была смерть моего брата. Умный, добрый, серьезный человек, он заболел молодым, страдал более года и мучительно умер, не понимая, зачем он жил, и еще менее понимая, зачем он умирает. Никакие теории ничего не могли ответить на эти вопросы ни мне, ни ему во время его медленного и мучительного умирания.

Но это были только редкие случаи сомнения, в сущности же я продолжал жить, исповедуя только веру в прогресс. «Всё развивается, и я развиваюсь; а зачем это я развиваюсь вместе со всеми, это видно будет». Так бы я тогда должен был формулировать свою веру.

Вернувшись из-за границы, я поселился в деревне и попал на занятие крестьянскими школами. Занятие это было мне особенно по сердцу, потому что в нем не было той, ставшей для меня очевидною, лжи, которая мне уже резала глаза в деятельности литературного учительства. Здесь я тоже действовал во имя прогресса, но я уже относился критически к самому прогрессу. Я говорил себе, что прогресс в некоторых явлениях своих совершался неправильно и что вот надо отнестись к первобытным людям, крестьянским детям, совершенно свободно, предлагая им избрать тот путь прогресса, который они захотят.

В сущности же я вертелся всё около одной и той же неразрешимой задачи, состоящей в том, чтоб учить, не зная чему. В высших сферах литературной деятельности мне ясно было, что нельзя учить, не зная, чему учить, потому что я видел, что все учат различному и спорами между собой скрывают только сами от себя свое незнание; здесь же, с крестьянскими детьми, я думал, что можно обойти эту трудность тем, чтобы предоставить детям учиться, чему они хотят. Теперь мне смешно вспомнить, как я вилял, чтоб исполнить свою похоть – учить, хотя очень хорошо знал в глубине души, что я не могу ничему учить такому, что нужно, потому что сам не знаю, что нужно. После года, проведенного в занятиях школой, я другой раз поехал за границу, чтобы там узнать, как бы это так сделать, чтобы, самому ничего не зная, уметь учить других.

И мне казалось, что я этому выучился за границей, и, вооруженный всей этой премудростью, я в год освобождения крестьян вернулся в Россию и, заняв место посредника, стал учить и необразованный народ в школах, и образованных людей в журнале, который я начал издавать. Дело, казалось, шло хорошо, но я чувствовал, что я не совсем умственно здоров и долго это не может продолжаться. И я бы тогда же, может быть, пришел к тому отчаянию, к которому я пришел в пятьдесят лет, если б у меня не было еще одной стороны жизни, не изведанной еще мною и обещавшей мне спасение: это была семейная жизнь.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

В частности, цензуре были подвергнуты рассказ Толстого «Три старца» и статья «Христианство и патриотизм», написанная в 1893–1894 гг. В печати эта статья появилась только в 1906 г. в издании Н. Е. Фельтена, за что он был привлечен к судебной ответственности. Статьи «Исповедь» и «В чем моя вера?» также были запрещены до 1905 г.

Цит. стихотворение Ф. Тютчева «Наш век» (Не плоть, а дух растлился в наши дни).

Здесь Н. Н. Гусев цитирует один из первоначальных вариантов «Исповеди».

Противоречия и разногласия, связанные с ролью правопреемников Христа и нормами церковной дисциплины, появившиеся еще в I в. в среде первохристиан, к III в. стали основанием для серьезных конфликтов внутри Церкви и в результате послужили поводом для первых расколов, что впоследствии привело к разделению Церкви на Восточную и Западную.

После смерти отца Льва Николаевича, Николая Ильича Толстого (в 1837 г.) и тётки по отцу, графини А. И. Остен-Сакен (1840 г.), назначенной опекуншей детей, дети переселились в Казань, к новому опекуну – сестре отца П. И. Юшковой (прим. сост.). Все примечания к текстам Л. Н. Толстого даются по ПСС в 90 т., за исключением особо оговоренных случаев, сопровождаемых пометой «прим. сост.».

Ничто так не способствует формированию молодого человека, как связь с замужней женщиной, знакомой с приличиями (пер. с фр. сост.).

26 лет Л. Н. Толстому исполнилось в 1854 году. В 1855 он курьером был послан в Петербург, где закончил рассказ «Севастополь в мае 1855 г.» и написал «Севастополь в августе 1855 г.». К этому времени он уже был автором повести «Детство» (1852 г.), начал писать повесть «Казаки» (1852–1863 гг.), закончил повесть «Отрочество» (1854 г.), написал и опубликовал в «Современнике» первый из трёх «Севастопольских рассказов» – «Севастополь в декабре 1854 года». Рассказ был отмечен российским императором Александром II, который велел беречь даровитого офицера.