Михаил Арцыбашев - Под солнцем

Лозунги, брошенные в массы для того, чтобы поднять на борьбу некультурные слои, пришлись по вкусу и вошли в плоть и кровь низов общества. Когда они ограбили буржуазию, когда награбленные богатства, которыми они не умели пользоваться, были без пользы и следа растоптаны ногами озверелых толп, они принялись грабить друг друга. Ужасную роль играло крестьянство всех стран, эти жадные и тупые собственники, которые жаждали одного: чтобы им дали спокойно переварить захваченное. В это боевое время ни одно правительство, которых возникали тысячи, не могло дать покоя и обеспеченности, и крестьяне массами восставали, перекидываясь из лагеря в лагерь, куда влекла их жажда грабежа и обогащения.

При таком хаосе, среди общего стихийного безумия, южанам ничего не стоило бы уничтожить нас всех, свести на нет все революционные завоевания и водрузить над окровавленным миром то же старое знамя капитала. Но они сами разлагались с непостижимой быстротой.

Черные войска под командой палача Джемса сейчас же превратились в нестройные банды грабителей и мародеров, как только ворвались в улицы европейских городов. Никакая сила не могла удержать в порядке этих дикарей, ошалевших при виде неисчерпаемых богатств, накопленных тысячелетней культурой. Страсть негров к белым женщинам тоже сыграла свою роль, а разграбленные винные заводы уничтожили последние остатки дисциплины. Дело довершила демагогия анархистов.

Не прошло и года, как Джемс, провозгласивший себя диктатором Европы, был расстрелян в Париже зулусскими стрелками и черные толпы, словно прорвав какую-то невидимую плотину, хлынули по всем европейским дорогам, все уничтожая на пути и яростно сражаясь со всякой организованной силой, которая пыталась положить конец их дикому нашествию.

В это время наконец исполнилось то, о чем уже столько столетий твердили вдумчивые люди: желтая опасность, которая спала перед могущественной Европой, закованной в сталь своих регулярных армий, проснулась от дыма пожаров и грома разрушений. Зашевелился темный и страшный восток, и неисчислимые толпы китайцев хлынули в несчастную Россию, заливая ее кровью.

Все гибло. Города пылали, поля покрылись обломками и заросли сорными травами, фабрики и заводы, на которых никто не работал, разрушились, железные дороги остановились. Треск огня и выстрелов заглушили последние гудки заводов и свистки паровозов. Жизнь остановилась, и начался голод, сопровождаемый невиданными эпидемиями.

Тогда всеобщее одичание пошло гигантскими шагами. Скоро были уничтожены последние запасы, и люди стали жить тем, что отнимали друг у друга. Только тогда мы увидели, как непрочен лак цивилизации и какой страшный зверь таился под маской культурного человечества. Достаточно было голоду наложить на них свою костлявую руку, как самые просвещенные европейцы мгновенно превратились в грязных, жестоких и жадных дикарей.

Их огромные, голодные толпы следовали по пятам за нашей отступающей армией, уничтожая мелкие отряды, беспощадно грабя и убивая отсталых. Армия мировой коммуны, одержавшая столько побед в борьбе с организованным врагом, начала быстро таять. Еще немного — и она сама на три четверти обратилась в дезорганизованные кучки бандитов, которые заботились только о себе.

Была сделана последняя попытка найти общий фронт, и в Швейцарии была собрана конференция всех социалистических партий. Это не привело к желанным результатам, так как никто не хотел уступить ни единой буквы из своей программы. Здесь были жалкие трусы, которые, указывая на гибель культуры и окончательную катастрофу, угрожавшую человечеству, требовали отказа от борьбы и примирения. Большинство готово было идти на компромиссы, и только коммунисты настаивали на продолжении борьбы во что бы то ни стало. Военные действия возобновились.

Отряд, в котором я находился, при выступлении из Парижа насчитывал до сорока тысяч человек, снабженных превосходной артиллерией, авиационным парком и продовольствием. Но после восстания предателей Каро и Швабе нас осталось не более пяти тысяч, из которых к берегам океана прибыло всего тысяча триста пятнадцать человек, включая женщин.

И вот уже несколько месяцев, как, окопавшись на склонах холмов вблизи развалин Беневана, мы отбиваемся от озверелых банд грабителей, руководимых только желанием воспользоваться нашим оружием и запасами.

Ночью мы живем среди притаившихся ужасов. Наши часовые, падая от усталости, ни на минуту не выпускают оружия из рук, зорко вглядываясь в зловещую тьму, полную теней и шорохов. Днем мы видим, как мелькают в кустах какие-то странные существа со всклокоченными волосами, босые, покрытые лохмотьями и грязью. Они издали смотрят на нас голодными, жадными глазами, разбегаясь при первом выстреле.

В сущности говоря, они бессильны и трусливы, как шакалы. Нам ничего не стоило бы пройти по их трупам, несмотря на их численное превосходство. Но нам некуда идти, потому что весь мир лежит в развалинах. Они же никогда не отваживаются на открытое нападение, предпочитая убивать из-за угла.

И это всего ужаснее, потому что, невзирая ни на какие предосторожности, отряд наш тает и тает… У нас нет хорошей воды, и запасы продовольствия нуждаются в пополнении, что и вынуждает нас высылать небольшие отряды. Кроме того, как это ни странно, в отряде, отрезанном сплошным кольцом смерти, у нас не прекращается дезертирство. Люди бегут, сами не зная куда, с единой смутной надеждой — добраться до какого-нибудь культурного центра.

В большинстве случаев мы скоро находим их голые и страшно обезображенные трупы, — по стаям ворон, с криком вьющихся над кустами.

Если никто не придет нам на помощь, мы погибли!

Неужели весь мир обратился в развалины?

Я болен и, вероятно, скоро умру. Мне не придется дожить до тех пор, когда…»

Тьма отступила в чащу леса, а вверху, меж лохматых ветвей ели, показалось бледное небо.

Старик, рыжий мужчина и женщина с ребенком спали, закутавшись в свои лохмотья. Спала и собака, свернувшись клубком на сырой земле. Только старуха сидела у костра, превратившегося в кучку углей, подернутых седой золой. Старуха смотрела на эту золу, сама такая же седая, как и та. Тусклые глаза старухи были неподвижны, и не было в них иного выражения, кроме тупой и бесконечной усталости. Порою она жевала беззубым ртом и качала головой. В бледном сумраке утра среди недвижной тишины леса казалось, что над головой старухи незримо вставала сама скорбь, навевая на ее седую голову темные тысячелетние мысли, и они ползли, одна за другою, безнадежные и покорные, без конца и начала, как жизнь.

Первым проснулся старик, кряхтя и брюзжа, жадными глазами шаря кругом в поисках пищи. Потом встал мужчина, выпрямился, оглядел чащу леса и, взяв свою дубину, ушел, тяжело шагая по мокрой росистой траве. И уже ярко светило солнце, когда молодая черноволосая женщина, смеясь и играя, шла по лесу. В одной руке она несла драгоценную бутылку, другой вела за ручку своего ребенка, с трудом перебиравшего кургузыми лапками по жесткой хвое, пересыпанной твердыми, круглыми шишками.