Всеволод Соловьев - Вольтерьянец

– Да и я тоже ничего не помню, золотой мой!

– Не вертись!.. Был разговор обо мне и о княжне Татьяне Владимировне?

Карлик почесал за ухом.

– А дай-кось вспомню! Было что-то такое, точно – было.

– Ты жаловался на меня, конечно?

– Жаловался, батюшка, это помню теперь, сильно жаловался его высочеству.

– Ну и что же он?

– А вестимо что – не стал хвалить твою милость, даже словом нехорошим обозвал.

– Каким словом?

– Словом-то каким? Ну, уж коли так тебе любопытно, я тебе скажу, каким: дураком он тебя обозвал, вот что!

– Дальше!

– Дальше! Пожалел он нашу княжну, сказал, что ты ее недостоин и что он ей лучшего жениха, чем ты, найдет… Ну, вестимо, обидно мне это было слушать, а слушал, потому что его высочество правду говорить изволил… И сам я с ним был во всем согласен.

– Степаныч, о твоих согласиях я вовсе не спрашиваю!

– А уж спрашиваешь, нет ли, а велел все припоминать – я и припоминаю.

«Лучшего жениха сыщет!.. Не узнавать о ней, не побывав в Гатчине!.. Подарок мне приготовил, да хочет знать, стою ли я его!..» – быстро мелькало в голове Сергея.

И вдруг радостное предчувствие поднялось в его сердце.

– Степаныч, а не говорил он тебе, что княжну хочет видеть?

Карлик опять начал сморкаться, и опять глаза его забегали во все стороны. Наконец он оставил в покое свой нос и с отчаянной решимостью развел руками.

– Этого, батюшка Сергей Борисыч, хоть убей – не помню!

А потом, совсем переменив тон и заглядывая в глаза Сергея с кошачьей ужимкой, он пропищал ему:

– А что, золотой мой, видел ты нынче цесаревича?

– Видел.

– Ну и что же он, наш милостивец, в добром ли здоровьи?

– Ни на что не жаловался.

– А ну, как он с тобою-то? Как всегда, что ли? Хорош был?

– Хорош.

– В Гатчину поедешь?

– Поеду, Степаныч, и даже вот когда – завтра рано утром поеду! Завтрашний день еще урвать можно, а то боюсь, как бы разные дела не стали задерживать.

– А меня-то, сударь, возьмешь с собой?

– Зачем?

– Да уж возьми, сделай Божескую милость!

– Могу взять, только ведь в Гатчине порядки строгие – пожалуй, меня с тобой не пропустят, чти ты тогда будешь делать?

– Пропустят, батюшка, меня и не заметят совсем, а коли заметят и станут спрашивать – я прямо скажу, что его высочество приказал мне явиться… И не солгу, и не солгу, как перед Богом, пускай их самих спросят – они припомнят! Так и сказали: «ежели когда будешь в Петербурге, навести меня» – это их слова доподлинные…

– В таком случае поедем. Распорядись с вечера.

Моська оживился и радостно вышел от своего господина. Он был, очевидно, в каком-то особенном возбужденном состоянии, он будто помолодел, так и вертелся, чуть не прыгал. Диву даже далась, глядя на него, многочисленная горбатовская прислуга.

Сергей весь день никуда не выезжал. Приводил в порядок свои бумаги, разбирался. А мысли его становились все радостнее и радостнее, доброе предчувствие усилилось. Ему казалось, что он снова начинает жить, и эта новая жизнь сулила что-то хорошее, что-то счастливое.

На следующее утро, ранним-рано, выехал Сергей с карликом в Гатчину. Та же пустынная однообразная дорога, те же впечатления. Те же впечатления и при въезде в Гатчину: пропасть караульных, вытянутых в струнку, всюду только фигуры солдат, чинность и порядок. Здесь время будто остановилось.

Бедный карлик застрял в дворцовых сенях – дальше его не пустили. Но он шепнул Сергею:

– Пройду… такое слово знаю, дойду до самого цесаревича, вот увидишь, батюшка.

Дежурные пригласили Сергея в приемную. Те же самые маленькие, просто, почти бедно обставленные комнатки с низенькими потолками, та же монастырская печальная пустота.

Сергею пришлось дожидаться довольно долго – великий князь был занят где-то вне дворца, да и из приближенных его никого, вероятно, не было. Сергей поместился на жестком стуле и невольно ему взгрустнулось.

Разве так должен жить цесаревич? Разве так должна проходить его жизнь? По тому, что он успел уже увидеть, ему начинала все яснее и яснее представляться ненормальность этой уединенной, странной жизни: дисциплина маленького войска, доведенная до необыкновенного совершенства, эти маленькие смотры, маневры, ученья… и так годы, десятки лет – игра в солдаты, которая не приносит никаких результатов, до сих пор от этой игры не видно никакой пользы. Гатчинцы вымуштрованы, но над ними только смеются, а петербургская гвардия и вообще все русское войско становится все более и более распущенным. В этом маленьком отдельном мире чувствуется что-то душное и в то же время фантастическое, даже нездоровое. Да, вредно жить в подобной атмосфере – можно отвыкнуть от действительной жизни!

Но скоро Сергей от мыслей перешел к другим – к мыслям радостным, к ожиданию, которое не покидало его со вчерашнего дня и заставило так спешить сюда. Однако минуты проходили, он все был один, и тихо было кругом него, только раздавался стук старого маятника. Неужели так-таки никого и нет?

Он вышел из приемной и, увидав дежурного офицера, стал спрашивать о своих здешних знакомых, о том, скоро ли вернется цесаревич. Но офицер не знал, где цесаревич, да и вообще не смел разговаривать. Сергей должен был отойти от него и опять вернуться в приемную. Однако скучать ему не пришлось – скоро к нему вышел старый знакомец, Кутайсов; они встретились приятелями. Кутайсов, очевидно, теперь чувствовал себя еще лучше, чем восемь лет тому назад. Он раздобрел несколько, но мало состарился, и в его приемах и манерах оказывалось необыкновенное чувство собственного достоинства и в то же время благодушная снисходительность. Глядя на него, никак уже нельзя было сказать, что это бывший пленный турчонок-цирюльник: он держал себя если не хозяином, то, во всяком случае, близким другом дома и как друг дома счел своею обязанностью обласкать Сергея. Он сказал, что цесаревич будет здесь с минуты на минуту, болтал, переходя с предмета на предмет, занимал гостя своим разговором.

– Вот-с, как видите, Сергей Борисыч, – говорил он, – у нас все то же, мы не двигаемся, да оно и хорошо – сами посудите: где движение, где перемены в предметах, там перемены и в людях, а у нас все на своем месте, и люди все те же, и уже кто раз попал к нам, кого мы полюбили – так и остаемся… мы не изменчивы. Сколько времени вот с вами не виделись, а, увидите, все вам обрадуются… ну, а там-то, чай, ведь не так – там забывчивы.

– Да, это истина, – ответил ему Сергей, – только что же вы как будто оправдываетесь? Я ведь с вами не спорил и ни в чем не порицал здешних порядков.

– Не сказали – так подумали! – приятно улыбаясь своими сочными губами и показывая два ряда белых зубов, проговорил Кутайсов. Петербуржцы все смеются над нами, замороженными нас называют… Живем-с как можем – не по своей воле… Только вот-с беда, скажу вам откровенно, цесаревич-то… ох, как меня тревожит!..