Всеволод Соловьев - Вольтерьянец

– А что? Разве нездоров он?

– Не то-с, нездоровья не видно, хотя ведь он, собственно говоря-с, крепким здоровьем никогда не отличался, но он такую жизнь ведет, что поддерживает себя: как один день, так и другой – никаких излишеств, по-прежнему чем свет на ногах, в движении, закалил себя… А другое тут – грустить стал часто. Мрачен иногда так бывает, что ничем и не развлечешь его, пуще прежнего раздражителен стал. Доброту его вы знаете – добрее я человека не видывал – и терпение тоже великое у него. Не будь терпения, разве такую жизнь можно выносить?.. Но в мелочах-то… в мелочах все и сказывается. Ведь уже сколько лет я думал об этом и так решил всегда, что следовало бы ему на чистый воздух вырваться, освежиться, проехаться… осмеливался даже и докладывать об этом… и что же бы вы думали? Слышать не хочет! Ну-с, а дело в том, что все идет хуже и хуже, и коли еще так долго будет, так я уж и не знаю…

Но Кутайсов не договорил, дверь отворилась, и в приемную своей твердой военной походкой, в высоких ботфортах, с большой треугольной шляпой под мышкой вошел Павел.

– А, Горбатов!.. Спасибо, сударь, что ждать не заставил. Не чаял я, что ты сегодня будешь, спасибо, это хорошо!

Он взглянул на часы.

– Уже и полдень скоро. Кутайсов, вели лишний прибор к обеду поставить… проголодался, чай, да и я тоже.

Кутайсов, уловив какую-то мину на лице Павла, вышел из комнаты.

Сергей остался вдвоем с цесаревичем. Тот положил ему на плечо руку.

– Никого со вчерашнего дня не видел? Ничего интересного не узнал?

– Ничего, ваше высочество – ведь вы же приказали мне не разузнавать и не делать никакого шага, не побывав у вас.

– Так по этому-то ты и явился так скоро, не терпелось!.. Обещал сообщить тебе интересное и до твоего предмета касающееся – и исполню обещанное, потерпи немного… Это после обеда. Когда голоден, я не люблю рассказывать… Только, сударь, ты не жди тут у меня веселья – один я, жены нету, опять в Петербург уехала.

– А Екатерина Ивановна? – спросил Сергей.

– Екатерина Ивановна! – тихо повторил Павел. – И вдруг его ноздри раздражительно раздулись, в глазах что-то вспыхнуло, но тут же и потухло. – И ее нету… А ты и не знал о том, что уже несколько лет как ее нет в Гатчине?

– Где же она? Надеюсь, она здорова, ваше высочество?

– Здорова… она в Смольном. Довели до того, что отпросилась и уехала. Она навещает нас… не слишком часто… Приедет – так все же становится как-то веселее, как-то тише… Да, во всю жизнь у нас не было лучшего друга… ну и, конечно, нужно было нас лишить этого друга.

– Кто же мог это сделать? Кому это было нужно? И зачем она согласилась уехать? – невольно выговорил Сергей, но тут же и спохватился: – Извините, ради бога, ваше высочество, – сказал он, – я никакого права не имею спрашивать и даже говорить о таких делах, но я так изумлен… так мне странно и так тяжело, что нет с вами Екатерины Ивановны. Я именно рассчитывал видеть ее сегодня. Хотя я и мало знал ее, но она произвела на меня такое впечатление, которое не забывается. Мне она до сих пор представляется исключительной, святой женщиной.

– Такая она и есть, мой друг, – сказал Павел, – и тебе не в чем извиняться. Если ты искренне расположен ко мне, то должен интересоваться моими делами, и я скажу тебе прямо и просто: эта история – старая история. Нелидова была лучшим нашим другом и, надеюсь, навсегда им останется. Пока она жила с нами, мне было хорошо – в ней действительно есть что-то особенное, что на меня действует успокоительным образом. Она всегда была моим врачом, я ей многим… многим обязан. И вот наши дружеские, близкие отношения стали мозолить глаза людям, которые не понимают подобных отношений; ее начали чернить, оклеветали… испробовали все средства, чтобы из-за нее поссорить меня с женой. Это не удалось, потому что жена ценит ее и любит так же, как и я, и потому что она была равно как мне, так и ей полезна и необходима. Мы выносили, пока могли, но клевета выросла до такой степени, что я почувствовал себя невправе держать дольше Нелидову в Гатчине – мне нечем было оградить ее от этих змеиных жал. Нам оставалось одно – расстаться, но, конечно, не вследствие ссоры, доказать, что наши отношения не изменились, что о ссоре тут не может быть и речи. И вот Екатерина Ивановна в Смольном.

– А она часто здесь бывает?

– Не очень часто… Нет, это затруднительно, да и здоровье ее не крепко, устает очень всегда, хоть путешествие и не бог весть какое…

Сергей начинал возмущаться, но в то же время в нем шевелилось уже новое чувство, рождался протест против этого терпения цесаревича – терпения, которое граничило со слабостью. Но, конечно, он не высказал вслух своих мыслей.

Появился Кутайсов и доложил, что обед подан.

Павел взглянул на него, сделал ему опять быстрый знак, тот отвечал подобным же знаком. Улыбка мелькнула на лице Павла.

– Пойдем, Сергей Борисыч. Не думай все же, что я тебя совсем скучать заставлю; может, найдется у нас и дамское общество: одна из фрейлин моей жены заменит за обедом хозяйку, я тебя познакомлю, прекрасная и премилая девушка. Пойдем.

Сердце так и заходило, так и забилось в груди Сергея.

Она или не она? А вдруг все это пустое… Одна только фантазия! Вдруг войдут они в столовую – и там… Какое-нибудь незнакомое лицо, ненужное, неинтересное.

Он не помнил, как они дошли до столовой, у него рябило перед глазами.

Вот накрытый, просто сервированный стол, вот женская фигура, высокая, стройная… Она приподнялась навстречу входившим.

Сергей чуть не вскрикнул – перед ним была Таня, а за нею стояла улыбающаяся, сияющая блаженством крошечная фигурка Моськи.

И Таня была приготовлена к этой встрече, и Сергей почти наверное ожидал ее, но все же сюрприз, устроенный цесаревичем, оказался совершенно удачным, и он стоял, потирая от удовольствия руки и, улыбаясь, глядел попеременно то на Сергея, то на Таню. В лице его не было и в помине мрачного, презрительного и насмешливого выражения, а глаза так и сияли, так и искрились. Никто в эту минуту не назвал бы его некрасивым.

– Ну, сударь, – проговорил он наконец, насладившись смущением молодых людей, представлять ли тебя княжне, или вы уже и так хорошо знакомы?

Таня протянула руку Сергею, и он чувствовал, как рука ее дрогнула, он видел, как яркая краска вспыхнула на щеках ее. Он ничего не мог сказать, хотел говорить, но язык не слушался, он только изумлялся тому совсем позабытому счастью, которое вдруг охватило его.

Где же все это было? И что такое были эти семь лет?

Так вот отчего Сергею пришлось так долго дожидаться в приемной: карлик Моська сказал «свое слово», и был тотчас же проведен к цесаревичу. Моська был совершенно уверен, что слово его отворит ему двери, хотя вот уже семь лет тому назад, перед его отъездом в Лондон, Павел приказал ему, когда бы он ни приехал обратно в Россию со своим господином, явиться тотчас же. Карлик не смутился тем, что прошло с тех пор столько времени, не боялся, что цесаревич, поглощенный своими заботами и хлопотами, позабыл о нем – и он был прав: цесаревич ничего не забывал, и время здесь остановилось. Тут все шло не так, как везде, тут приготовлялась развязка волшебной сказки, о которой столько лет мечтал Моська и которую добрый и странный гатчинский волшебник решился устроить.