Всеволод Соловьев - Вольтерьянец

Моська молчал о своем посещении Гатчины по крепкому наказу цесаревича, и Сергею не могло прийти в голову, что в течение семи лет между его старым Степанычем и Гатчиною не порывается связь, что карлик знает нечто такое, чего не знает он, Сергей, и что знать так ему всегда хотелось… Приехав тогда в Петербург с княгиней Пересветовой и Таней, карлик сообразил, что прежде всего ему непременно надо побывать в Гатчине, повидаться с цесаревичем и рассказать ему обстоятельно обо всех приключениях «дитяти», поведать ему свое горькое горе и искать у него защиты и покровительства.

«На кого же теперь и надежду иметь, как не на его высочество? Кто его защитит, кто его пожурит, как не он?»

Моська свято хранил в себе родовые горбатовские традиции и даже не стал задумываться относительно возможности дурного приема со стороны цесаревича.

Он явился в Гатчину; его не пропускали, ему прямо объявили, что великий князь его не примет, но он не унывал. Он пустил в ход всю свою хитрость, все свои кошачьи ужимки, не испугался страшных солдат, и гатчинские стражники мало-помалу перешли на его сторону, на сторону забавного, потешного человека. Таким образом, Моська хотя медленно, но все же ближе и ближе подвигался к своей цели. Вот уже он объясняется с офицерами, и офицеры решаются наконец ему способствовать.

– Да как же доложить о тебе?

– Какое такое дело может быть у тебя?

– Коли письмо есть у тебя какое или прошение – передай, оно тотчас же будет доставлено цесаревичу.

– Не могу я этого, – твердо и решительно отвечал карлик, – говорю: сам должен видеть его высочество и говорю вам, государи мои, что его высочество тотчас же меня и примет, как будет ему обо мне доложено. Так и скажите – карлик, мол, от Сергея Борисыча Горбатова, из чужих краев, неужто трудно?.. Чай, ведь язык не отвалится!

– Эх, глупая ты птица! – замечали ему. – Иной раз и легкое дело трудным кажется, – в какую минуту попадешь, нынче его высочество сердитует с утра, его осердили. Разве вот что – пойдем к большому человеку, к господину Кутайсову.

– Давно бы так-то, пойдемте, – радостно запищал Моська.

Теперь он чувствовал, что добился своего и что скоро очутится у желанной цели.

Кутайсов, как услышал, в чем дело, тотчас же и сказал ему:

– Доложить о тебе я доложу и думаю так, что тебя примут, но только ты смотри не наболтай глупостей, держи ухо востро.

Карлик закивал головой – «ладно, мол, не учите – сам знаю».

Кутайсов пошел докладывать.

В этот день Павел Петрович, действительно, был очень не в духе, но умный Кутайсов, зная его характер, рассудил, что, пожалуй, такой нежданный, странный визит произведет хорошее впечатление.

Так оно и вышло.

Цесаревич сидел за своим письменным столом, окруженный книгами, ландкартами, планами. Он чертил что-то, делал какие-то вычисления, был углублен в мечтания относительно того, «что должно быть и чего нету, но что когда-нибудь, пожалуй, и сбудется, коли будет на то милость Божия». За отсутствием действительной живой деятельности, он ушел в деятельность фантастическую: это была бесплодная мучительная работа, наполнявшая многие часы унылых дней его.

Увидев перед собой Кутайсова, Павел оторвался от работы и сердито, крикливо спросил его:

– Еще что?.. Что тебе надо?.. Как смеешь ты являться, когда я занят?..

Кутайсов не смутился, он уже давным-давно привык к характеру своего благодетеля и к его вспышкам.

– Ваше высочество, карлик просит позволения явиться…

– Карлик?

– Да.

– Ты с ума сошел, какой там карлик! Что ты, смеешься, что ли, надо мною?!

Карлик из чужих краев, от господина Горбатова.

Павел встал и прошелся несколько раз по комнате.

– Зови этого карлика, – проговорил он.

Кутайсов увидел, что бури не будет, что наступает затишье.

«Вишь, ведь как он любит этого Горбатова, – подумал он. – Ну, да что же, отчего и не любить хорошего человека?»

Он торопливо ввел Моську в кабинет цесаревича, а сам вышел и запер двери.

Карлик стал быстро раскланиваться со всеми приемами старого царедворца, усвоенными им еще при дворе государыни Елизаветы Петровны, но вдруг почувствовал прилив душевного волнения и, забывая свои приемы, просто, по-русски, пал ниц перед великим князем и заплакал.

Комичная фигурка карлика, смешная манера, с которой вошел он, и потом этот внезапно явившийся порыв произвел на Павла самое лучшее впечатление: недавнего его раздражения как не бывало, напротив того, что часто с ним случалось, он теперь вдруг сделался спокоен и ласков.

– Встань, крошка, – сказал он мягким голосом.

Моська вскочил, поднял на него свое заплаканное, растроганное лицо и шептал дрожащими губами:

– Батюшка ты наш… Красное наше солнышко!.. Привелось моим старым глазам тебя видеть!..

Павел улыбнулся и протянул ему руку. Карлик стал целовать ее, моча своими слезами.

Павел все улыбался не то грустно, не то радостно. Он дорожил такими искренними проявлениями чувства к нему: нечасто приходилось ему их видеть.

– По какому делу? – наконец спросил он.

– А вот, государь батюшка, вот ваше императорское высочество, о Сергее Борисыче доложить нужно вашей милости…

– Так говори, что с ним такое случилось…

Цесаревич сел к столу и приготовился слушать карлика. Тому только этого и было нужно: как маленький, дребезжащий колокольчик, полился поток его речи. Он выложил перед цесаревичем всю свою душу, передал ему все свои страхи и ужасы, рассказал о мерзостях содома, Парижем именуемого, о грехе и погибели «дитяти», о княжне Татьяне Владимировне. Он говорил, как старая нянька, явившаяся перед отцом порученного ей ребенка, который наделал много бед и должен был предстать перед судом родительским. Он и обвинял и оправдывал «дитю», просил пожурить его хорошенько, наказать даже, но затем и помиловать, ибо «дите» неразумное попало в когти дьяволу и больше не своей вольной волей, а наваждением грех взяло на душу и провинилось.

После этой беседы Павел почувствовал, что полюбил этого смешного карлика, будто знал его долгие годы; почувствовал он также, что любит и «дитю». Пуще всего заинтересовался он судьбою княжны Татьяны Пересветовой, образ которой выступил во всей своей чистоте и прелести из довольно беспорядочных, горячих речей карлика.

Он сидел задумавшись, опершись об руку головой, и не замечал, что карлик давно уже молчит с и гладит на него вопросительно, с волнением и трепетом, ожидая от него решения, приговора.

Наконец Моська не вытерпел:

– Как же, ваше императорское высочество? – проговорил он, заглядывая в глаза цесаревичу. Как же теперь быть нам в таких горьких бедах?

Павел очнулся.

– Так вот что, – сказал он, – не полагал я, что за твоим господином такие дела водятся, не ждал я от него этого, думал, он умнее. А коли таков он, так я и знать его не хочу, мне таких не надобно.