Николай Гоголь - Сорочинская ярмарка, Ночь перед рождеством, Майская ночь и др.

«И галушка [вареник] в зубах?»

«И галушка [вареник] в зубах».

«Чудно, сват! Я слыхал [помню] что-то похожее на это. Еще [Еще тогда] за покойницу царицу…»

Но голова остановился, услышалось под окном шум и топанье танцующих [Тут послышалось под окном шум, беспрестанно [. Сначала тихо звукнули [сильно звукнули] струны бандуры; к ним присоединился голос, струны загремели сильнее, несколько [и несколько] голосов стали подтягивать, и песня зашумела целым вихрем звуков:

«Неужели это я спал?» сказал [д<���умал?>] про себя Левко, вставая с своего пригорка [«вставая с своего пригорка» вписано. ] оглядываясь на все стороны. «Так живо [живо всё] как будто на яву… Чудно! Чудно!» повторил он, оглядываясь. Месяц [Месяц стоял] остановившийся посереди неба, показывал пол<���ночь>. Везде тишина. От пруда веял холод. Над ним печально стоял старый ветхий дом с закрытыми ставнями. Мох и дикой бурьян на крыше показывали, что давно удалились из него люди. Тут он разогнул не <���много> [он расправил] свою руку, которая судорожно была сжата во время сна его и, к изумлению [удивлению] почувствовал в ней записку. «Эх, естли бы я знал грамоте» [был грамотный] подумал [а. сказ<���ал> б. проговорил] он, оборачивая ее перед собою [«перед собою» вписано. ] на все стороны. В это мгновение послышался позади его шум. «Не бойтесь [Чего вы боитесь] прямо хватайте его! Чего перепугались? нас десять [десять человек] Я ставлю бог знает что, что это человек, а не чорт!» так кричал [Вместо «так кричал»: горяч<���ился?>] голова своим сопутникам, и Левко почувствовал себя схваченным [обхваченным. ] несколькими руками, из которых иные дрожали [дрожавшие] от страха. «Скидавай-ка, приятель, свою страшную личину. Полно [Полно ду<���рачить>] тебе дурачить людей!» проговорил голова, ухватив его за ворот, и оторопел, выпучив на него глаз свой. «Левко! Сын [Сын! Левко!]!» вскричал он, отступая от удивления. «Это ты, собачий сын! Вишь, бесовское рождение! Я думаю, какая это шельма, какой это вывороченный дьявол строит штуки!

А это всё ты, невареный кисель твоему батьке в горло, изволишь заводить по улицам разбой. Эге, ге, ге, Левко! А что это? Вот мы с тобою разделаемся. Вязать его!»

«Постой, наперед, батько, велено тебе отдать эту записку», сказал Левко.

«Не до записок теперь, голубчик! Вязать его!»

«Постой, пан голова!» сказал писарь, развернув записку. «Комисарова рука».

«Комисара?»

«Комисара?» повторили машинально десятские. «Комисара? Чудно! Еще непонятнее!» подумал про себя Левко.

«Читай, читай!» сказал голова: «что там пишет комисар?»

«Послушаем, что пишет комисар?» произнес [сказал] винокур, вырубливая огонь для своей люльки.

Писарь откашлялся и начал [стал] читать: «Приказ голове Евтухý Макогоненку. Дошло до нас, что ты, старый дурак, вместо того, чтобы собрать пропавшие [старые] недоимки и вести на селе порядок, одурел [одурел на старо<���сти>] и строишь пакости…»

«Вот, ей богу!..» прервал голова: «ничего и не слышу!»

Писарь вместо [вместо вся<���кого>] ответа начал снова: «Приказ голове Евтуху Макогоненку. Дошло до нас, что <���ты>, старый ду…»

«Стой, стой! Не нужно!» закричал голова: «я хоть и не слышал, однако ж знаю, что главного дела там еще нет. Читай далее!»

«А в следствие того приказываю [повелеваю] тебе сей же час оженить твоего сына Левка Макогоненка на козачке из вашего же села, Ганне Петриченковой, а также подчинить мосты [все мосты] по столбовой дороге и не давать обывательских лошадей без моего ведома судовым паничам, хоть бы они ехали прямо из казенной палаты. Если же по приезде моем найду оное приказание мое не приведенным к исполнению, то тебя одного потребую к ответу. Комисар порутчик Козьма Деркач-Дришпановский».

«Слышишь, пан писарь?» сказал голова: «Слышите, господа. Я вам говорил, что за всё с меня взыщут, а потому прошу беспрекословно слушаться, не то — прошу не прогневаться… А тебя» [тебя, собачий сын] продолжал он, оборотясь к Левку: «в следствие приказания комисара я оженю, только наперед ты у меня [у меня [поп<���робуешь>], собачий сын] попробуешь нагайку, знаешь ту, которая висит у меня на стене около покута. Она давно не была в деле… Где ты взял эту записку?»

Левко, несмотря на [на свое] изумление, происшедшее от такого неожиданного оборота своего дела, имел благоразумие приготовить в уме другой ответ и утаить настоящую истину [«настоящую истину» вписано. ] каким образом досталась записка. «Я отлучался», говорил он: «вчера в вечеру еще в город [сегодня поутру в соседнее <���село>] и встретил [и встретил комисара, сидевшего] на дороге комисара, вылезавшего из брычки. Узнавши, что я из нашего села, дал он мне записку [записку к <���тебе>] и велел на словах сказать тебе, батько, что заедет обедать к нам на возвратном пути».

«Он это [это всё] говорил?»

«Говорил».

«Слышите ли, слышите ли!» говорил голова с важною осанкою, оборотившись к своим сопутникам: «комисар, сам комиcap, своею особою, приедет к нашему брату на обед. О!» Тут голова поднял вверх палец и голову привел в такое положение, как будто она к чему-нибудь прислушивалась. «Комисар приедет обедать. Как [Как д<���умаешь?>] ты думаешь, пан писарь, и ты, сват, это не совсем незначущая [ма<���лая>] честь. Не правда ли? А!» «Еще, сколько я могу запомнить», подхватил писарь: «ни один голова не угощал обедом комисара».

«Может быть, иной и голова голове не чета! Только как думаешь, пан писарь, я думаю, для именитого гостя нужно бы дать приказ принести с каждой хаты по цыпленку».

«Нужно бы, нужно, пан голова!»

«А когда же свадьбу, батько?» спросил Левко.

«Ты всё с свадьбой! Дал бы я тебе сватьбы… Ну, для именитого гостя. Завтра вас поп и обвенчает, чорт с вами! Комисар увидит, что значит исправный голова. Но, ребята, теперь спать! Ступайте по домам… Я [Далее начато: Тут] … еще помню…» При этих словах [Тут голова] пустил он обыкновенный свой важный и значительный взгляд исподлобья.

«Ну, теперь пойдет голова рассказывать, как вез царицу», сказал Левко и быстрыми шагами и с радостью на душе [с радостью на сердце] спешил к заветной хате. «Дай тебе бог небесное царство, добрая [моя добрая] и прекрасная панночка!» [Далее начато: Пусть] думал он про себя. «Пусть тебе на том свете вечно усмехается между ангелами святыми. Никому не расскажу про диво, случившееся в эту ночь. Одной тебе только, Галю, передам [поверю] его. Ты одна только поверишь мне и помолишься со мною за упокой души утопленицы». Тут он приближился к хате. Окно было отперто, лучи месяца проходили через него <���в> хату, ударяли на спавшую перед окном [а. подле него б. недалеко от <���окна>] Ганну. Голова ее оперлась на локоть, щека тихо горела, губы шевелились, неясно произнося его имя [что-то как будто произно<���ся?>] «Спи, моя красавица! Приснись тебе всё, что есть лучшего на свете. Но и то не будет лучше нашего пробуждения». Перекрестив ее, он закрыл окошко и тихо удалился. И через несколько минут все уснули на селе. И месяц [Один только месяц] так же величественно, блистательно и чудно плыл в необъятной [в необъятной дивным] пустыне роскошного украинского неба. Так же неизъяснимо торжественно дышало в вышине. Так же прекрасна была земля в дивном серебряном блеске. Но уже никто не упивался красивою ночью. Всё погрузилось в сон. Изредка слышался только лай собак, и долго еще пьяный Каленик шатался по уснувшим улицам, отыскивая свою хату.