Евгений Витковский - День пирайи (Павел II, Том 2)

— В следующий раз яиц чтобы четыре тысячи, — объявила Тоня и всех выставила вон. Однако, уже входя в Казимировнину комнату, успели заметить старухи, как из другого крыла здания появилась в коридоре и, пошатываясь, направилась в сторону ванной комнаты небольшая мужская фигура в долгополом халате.

— Он! — жарко шепнула Яновна, как только дверь брякнула у нее за спиной. Она все же была много лучше информирована, чем Казимировна, хотя, признаться, и она тоже решительно ничего не знала и не понимала.

Через два, а то четыре часа, как раз когда на посту возле противоположного канадского посольства сменялись милиционеры, — как раз успел пожилой любитель журналов и звезд шепнуть сменяющему его молодому любителю хоккея и класть бабу на стол: «Черножопый вона! Наконец-то! Все! Амбасада будет!» — к основному подъезду бывшего посольства подкатила неприлично длинная черная машина неведомой загранмарки, причем отчего-то с миролюбивым номером тихого московского частника, и вылез из нее совсем без шапки высокий, длинноносый и сутулый мулат с прямыми волосами почти до плеч. Дверь бывшего и, надо думать, будущего посольства отворилась перед ним без вопроса и так же быстро за ним закрылась, и угрюмый в будке с опозданием козырнул пустоте, чем уж окончательно выдал свою переодетость. В крошечном вестибюле перед лестницей мулат скинул пальто кому-то на руки; оказалось, впрочем, что не на руки, а на лапы, ибо это было чучело медведя с подносом для визитных карточек, но медведь пальто на поднос поймал и даже не упал, остался с мулатовой одеждой стоять на своем месте. Затем мулат достал из глубокого внутреннего кармана крошечное блюдце, положил на него две бумажки: одну — картонную с золотым обрезом, другую — ресторанную салфетку, искарябанную плохим пером и мятую. Он пригладил волосы, взял в обе руки блюдце с бумажками и пошел наверх, ни у кого не спрашивая, — впрочем, спросить можно было бы только у медведя, а он стоял чучелом тут еще при государе Николае Александровиче, вот с тех пор и молчал. Мулат шагал так, словно в собственном ресторане президенту относил рюмку коньяку; притом нигде не заблудился, не то бывал в этом доме раньше, или вызубрил план дома заранее. Он шел в угловую гостиную. Там в кресле полулежал будущий император.

Павел, совсем уже отмытый от желтков и облаченный в шелковый полудомашний костюм, устроился под огромной, от прежнего посольства принятой в наследство, пальмой-латанией. Пальма ему не нравилась, но распоряжений, — к примеру, чтобы ее выкинули к едрене фене, — он отдавать пока не решался, он понимал, что ежели начнет распоряжаться по пустякам, то рискует все свое царствование так и пустить на пустяки. Павел постиг, что в дальнейшем вся его работа будет одинаковая — распоряжаться, отдавать приказы, решать все и за всех. Так что там размениваться на какие-то пальмы? Что-то необратимо изменилось внутри Павла: так бывает с советским обывателем, когда раз и навсегда покупает он себе цветной телевизор и существование перед черно-белым становится для него невозможным. Слева на журнальном столике стоял завтрак, на который Павлу и глядеть-то было тошно, среди прочих компонентов поставила Тоня, видать, по недогадливости, на поднос маленькую взбитую яичницу. Павлу в эти дни есть не хотелось вовсе. Уж на что, казалось бы, стал привычен к женщинам его организм, а вот поди ж ты, возле Тони его пищевой рефлекс как бы атрофировался, не еды Павел хотел, а другого, все того же, все того же. И когда от непрерывного более чем трехдневного уступания таковому желанию стали у Павла убывать силы, он решил испробовать сношареву механику, о которой проболталась ему, понятно, Марья-Настасья. Впечатление от желткового купания было пока что небольшое: не то чтоб сил прибавилось, но странно покрепчал он от курячьей этой бани, односторонне, увы, покрепчал, потому что аппетит отбило начисто. Нельзя же так все-таки, не в сношари он согласился пойти к России, а в цари!.. Исподволь одолевали Павла мысли о грядущих государственных делах, — то ли еще когда рак свистнет грядущих, то ли со дня на день, не объяснил ему этого никто из тех, что его сперва арестовал, а потом салютовал. Правда, еще в машине, когда в особняк этот ехали, толстый дворянин категорически умолял Павла, чтобы он никого у себя не принимал без его недостойного соизволения. Сказал, что государь Павел будет пока что жить в доме, считающемся временным правительством южноамериканской прогрессивной республики. И что дела о воцарении можно будет обсудить только еще недели через две, когда главный дуба даст; так вот и сказал, и Павла передернуло — откуда такое можно знать, не подготовив заранее, так сказать… Павел, только что убив человека, стал еще большим, чем прежде, противником убийства и смертной казни. Пока пусть государь Павел отдыхает, требует, чего хочет, все исполнено будет, только из особняка пусть ни в коем случае не выходит. Да, Федулов будет жить во флигеле. Да, Тоня будет все время рядом. Да, государь, простите, но ведь мы вас все же несколько позднее ждали, увы, мы пока еще вынуждены скрывать вас от вашего преданного народа, увы, увы, слишком много еще у него с вами врагов. У вас и у всего истинно русского народа, хочу я сказать. А этот старый маразматик умрет, умрет непременно. Да как же ему не умереть-то?

Павел совершенно перестал пить, и курить тоже бросил. В голове у него была куча мыслей, и все то про Тоню, то про Россию. Джеймс из флигеля пока не показывался, но вряд ли потому, что его не выпускали, скорее пошел в запой с устатку и трезвому государю на глаза показаться боится. А если не пьет, то, известное дело, спит и видит, что пьет. А интересно, у какой-такой республики за пазухой их тут всех припрятали? Название медицинское, вроде как нембутал, что ли?.. Жаль, географию плохо выучил, да ведь и историю тоже, только в объеме курса, а там одни народные движения, сам видел, какие бывают у народа движения, видел на Брянщине, — Павел очень гордился тем, что пожил в народе и пообщался с ним. Нет, точно, нельзя эти самые яичные ванны принимать регулярно, так про народ можно забыть, про вторую его половину, то есть про мужскую. Впрочем, а отчего сношарь не купается в яичном белке? Может, тогда про мужскую половину населения думы-то как раз и навеваются? От такой идеи Павлу стало совсем муторно, понял он, что завтракать не будет, потянуло к кнопке звонка, по которому, как уже было известно, войдет бесцветная горничная и унесет этот самый ненавистный поднос. Но не успел Павел позвонить, как кто-то уже мягко вошел, мягко затворил дверь, но завтрак не забрал, а, напротив, что-то сам протянул Павлу на маленьком блюдечке, похожем на кофейное. Павел, не глядя на вошедшего, взял с блюдца две бумажки. На одной, которая вовсе даже и не бумажка была, а кусок такого толстого, такого негнущегося картона, что показалось Павлу, будто квадратик этот вырезан из надгробного мрамора, — а по краям этот квадратик был еще и позолочен. На квадратике была надпись на трех языках, первого Павел не понимал, только отметил, что буквы латинские; второго языка он не знал тоже, буквы были похожи на русские, но язык это был не русский, ниже была надпись на простом русском, а внизу шел еще какой-то орнамент, все палочки, палочки — может быть, это была надпись на четвертом языке, но уж на совсем неведомом. Русский же текст сообщал следующее: