Борис Екимов - Рассказы

- Имеется... А как же... - щелкал пальцами, подставлял ладонь и прятал деньги в карман.

Ему все не верилось. Вроде с неба падали дармовые деньги. Бутылка - и рубль тридцать восемь. Еще одна - и уже почти два восемьдесят: считай, трояк. Три рубля - его тариф был, дневной, зарплата. Бабы в бригаде за день иной раз и два рубля не вырабатывали, а день-деньской внагибку, на плантации. А тут на тебе: денежки сами идут и вроде прыгают в карман.

Странное было чувство, доселе неведомое, но приятное. И забирало оно крепко. Митька даже о водке забыл. Иной хмель кружил голову.

"Рупь тридцать восемь на десять - пятнадцать рублей... Ну-ну! - удивлялся Митька. - Можно жить. Столько и Тарасов за день не заработает". Тарасов был первым механизатором, работягой.

"Пятнадцать, да еще пятнадцать, да семь... Тридцать семь рубликов! изумлялся он своему барышу.- Бабе месяц надо пахать, а тут..."

И сами собой в голове складывались цифры и цифры. Красные бумажки мелькали и другие, посерьезней.

Амочаевы жили неплохо. У самого - твердый оклад. Клавдия - всю жизнь учетчицей. Грех жаловаться. Дом хороший, и в доме, и в сундуках кое-что. Но теперь Митьке иное стало мерещиться.

- В бога мать, - рассуждал он. - Какие мы деньги теряем. Они под ногами паданкой лежат, а мы ходим, разиня рот, - толковал он брату, двоюродному, тот по соседству жил.

Брат шмыгнул носом и сказал:

- Посодют.

- Как посадят?

- Как... С помощью органов.

- Молодец. Остряк. Я ж тебе по-серьезному.

- И я по-серьезному говорю. Посодют.

- Ну, почему других не сажают, чужих? Мотаются тут, кофтами торгуют, коврами.

- Чего с них взять? А нашего брата враз определят лет на десять.

Митька уходил от брата злой.

Дома было легче разговаривать, с Клавдией. Она любила про деньги.

- Чем мы хуже армян, - втолковывал он жене. - Они, значит, пух, платки скупают, по всем хуторам мотаются, а я с собственных коз не имею права? Нет такого закона. Давай, Клавдия, так: соберемся и повезем свои платки, будем добрые цены искать, настоящую копеечку.

- Неплохо бы... - вздыхала Клавдия. - Кума Лелька к своим отсылала, в Новосибирск. По триста продала. А разве их с моими постановить. Мои козы - изо всего хутора. А боле ста двадцати не дают.

- Теперь дураками не будем, - резал Митька. Чтоб люди на нас наживались. Да на машинах разъезжали, на нашу копеечку. До Северного полюса доберусь, а по пятьсот возьму. Ты же слыхала, бабы-то говорили...

- Слыхала... Страшно.

Это разговор один вспомнили, про бабу с Филонова, Эта баба вовсе на край света заехала, каким-то нерусским продала по пятьсот. Те вроде платками ноги обматывали. Для тепла, заместо портянок.

- Ничего. Не там бывали, - это Митька о срочной службе вспоминал. - Бывали и кое-что знаем. Сумеем продать, може, и подороже еще, - храбрился он.- А уж три-четыре сотни всегда.

У Клавдии уж и слов не было, одни лишь жаркие вздохи.

- А если на хуторе скупать? Давать, положим, по полторы сотни, - не унимался Митька. - Ведь продадут?

- Продадут, - Клавдия на шепот переходила.

- А мы их туда...- тоже шептал Митька. - По триста...

В жар кидало от таких разговоров.

И в голове его зрело такое, о чем даже Клавдии не стоило пока говорить.

В конце недели, как раз перед выходным, Клавдина сестра заболела, в райцентре. Надо было к ней ехать. Митька сам жену провожал на автобус, уговаривал:

- Клавуня, будь спок... За мной не заржавеет...

Клавдия повторяла одно:

- Ну, Митрий, гляди... Ну, Митрий...

А Митрий торговлю развернул вовсю. Он продавал на вынос и на разлив. За рубль - малый стакашек. И конфетку "Дюшес" выделял на закуску. Прямо как Максимов. И словно у Максимова в магазине, в выходной перед вечером во дворе у Митьки целый кагал собрался. Набрали водки, лучку надергали и уселись на дровах, беседовали.

Митька в этих беседах участия не принимал. Лишь издали глядел, презрительно усмехался: что эти речи?.. Кто да кого... В Митькиной голове иное гнездилось, иное в душе клокотало. Виделись ему какие-то сверкающие машины, нерусские носатые люди, почтительно склоненные, южные пальмы и что-то еще, неведомое, необыкновенное.

И огнь, такой сладкий огнь сжигал Митькину душу, что нужно было, просто необходимо было плеснуть туда, чтобы не сгореть. И Митька выпил. Сто грамм. А потом еще. И еще.

Выпил и, быстро пьянея, забегал, засуетился, а потом вдруг встал посреди двора. И открылись его глаза. И пришли мысли совсем иные.

Кого он дурит, господи? На ком нажиться хочет?.. Петро... Василий троюродный брат. В школе с ним вместе... Тетка Дуня - мать... Матвей - кум и Верке крестным приходится.

Митька чуть не расплакался. В душе-то, конечно, заплакал, а так сдержался. Сдержался, но сказал громко и внятно, с выражением:

- Сука я... Сука натуральная! Бей меня, ребята. Бей - в морду! - рванув на груди рубаху, он встал перед мужиками, склонив повинную голову. - Бей меня, суку!

Мужики оторопели. Они поглядели на Митьку, спросили:

- Ты чего? Чего ты?

- Сука! - торжествующе объявил Митька.- На ком наживаюся... Бей меня!

Бить его, конечно, не стали, даже успокаивали:

- Брось, Митрий, брось, не расстраивайся. Но он был непреклонен:

- Нет, бейте... прямо в морду поганую... прошу... Или я сам над собой...

Но его все же уговорили, успокоили.

- Прощаете? - спросил Митька, еще не веря.- Взаправду прощаете, ребята? И не выдержал, заплакал горькими пьяными слезами.

Заплакал, вывалил из кармана скомканные трояки и рублевки и стал топтать их ожесточенно, приговаривая:

- Суки... Поганые...

Гуляли, почитай, до утра, опорожняя Митькины запасы. Гуляли хорошо, с песнями.

А потом Митька уснул и проснулся уже на рассвете, на кухне, при раскрытой двери. Проснулся и сразу все вспомнил. Вспомнил и кинулся во двор.

Все было так. Два пустых ящика стояли. Пустые бутылки валялись, матовые в росной траве. А промеж них - остатки закуси. Все было правдой.

В голове гудело, на душе было еще хуже. А утренний автобус, с которым Клавдия приедет, должен был вот-вот прибыть.

КАК ДЕД ПЕТРО УМИРАЛ

Лето. Август. Ночами уже прохладно, а днем - солнце палит. В нашем дворе шумно: ребятишки, гости, и пристроился я у соседей, у бабы Пани, в сарайчике, в мастерской покойного деда Петра. Здесь, на верстаке между тисками и оправками для жестяных работ, хватает места. Разложил я книги, бумаги, сижу. Сарайчик мазаный, с белеными стенами, в нем прохладно.

Дед Петро умер в конце июня. На днях сороковой день отметили. Этот сарайчик был в его полном владении - мастерская. Теперь сюда некому заглядывать, я сижу за верстаком. Под правым локтем - тиски, под левым - две оправки для жестяных дел. На стене - полки в шесть рядов, там инструмент. Самый верхний- напильники, круглые деревянные ручки торчат. Напильники всякие, от бархатных, от надфилей в иголочку до огромных рашпилей. На второй полке все для сверления: дрели, коловороты, буравы и сверла. Сверла опять от "соломы" и выше. И так ряд за рядом.