К Енко - Частная жизнь Гитлера, Геббельса, Муссолини

Холодным утром де Боно старательно потирал руки по пути от машины к ряду школьных стульев, к которым всех их должны были привязать спиной к взводу, вызванному для расстрела. Чиано, полностью овладевший собой, указал на правое кресло и произнес обращаясь к де Боно: "Это по праву ваше место, маршал".

"Не думаю, что высокое положение может иметь какое-либо значение в том путешествии, в которое мы скоро отправимся", - отвечал ему маршал.

Маринелли снова потерял сознание и его пришлось нести до кресла, Паречи снял с себя подбитое мехом пальто и предложил солдату, который его привязывал; Готтарди что-то нашептывал, возможно молитву. Небо было затянуто облаками и фотограф Мюллер усомнился в качестве снимков. Когда он устанавливал свою аппаратуру, де Боно воскликнул: "Да здравствует Италия!", "Да здравствует Италия!" - подхватил и Чиано.

Прозвучал приказ стрелять, в последний момент Чиано удалось высвободиться от веревок и обернуться лицом к стрелявшим. Они плохо прицелились и командиру взвода пришлось подойти к Чиано, чтобы выстрелить ему в голову. Фотография Мюллера получилась достаточно четкой, чтобы показать совершенно спокойное, почти безмятежное лицо осужденного.

"Нас всех смыло одним штормом, - сказал Чиано священнику. - Передайте моим детям, что я умер без чувства горечи и обиды".

Двумя часами позже Муссолини председательствовал на совещании министров и бесстрастно сообщил им: "Правосудие свершилось".

Как это теперь бывало довольно часто, он провел бессонную ночь. По словам его секретаря Джиованни Дольфина, в час ночи он хриплым голосом осведомлялся по телефону об Эдде и приговоренных к казни в Вероне. В шесть часов звонил генералу Вольфу. Явно стараясь казаться спокойным и уравновешенным, он беседовал с ним в течение часа "совершенно по дружески" и, по свидетельству полковника Дольмана и Мюлльхаузена, главы политического отдела немецкого посольства, ни разу не "упоминал о надвигающейся трагедии". Вольф сказал Мюльхаузену, что по его мнению Муссолини использовал этот разговор, "как средство, позволяющее провести критические часы и не поддаться слабости".

Когда Дольфин пришел сообщить ему, что казнь отложена, он пробормотал что-то в ответ, продолжая писать за своим столом. Секретарь понимал, каких огромных усилий стоило ему это внешнее безразличие. Через час ему сообщили, что предатели казнены, и Муссолини выслушал это сообщение в тишине, стараясь не проявлять тех эмоций, которые, - как думал Дольфин, - он явно испытывает. "Я никогда не жаждал крови, - произнес Муссолини раздраженно накануне вечером с оттенком извинения в голосе. - Что касается Чиано, то для меня он уже давным-давно умер. Теперь же, - сказал он кратко и сурово, - я рад узнать о том, что его зять и остальные приговоренные умерли как хорошие итальянцы и фашисты".

СНОВА С СЕМЬЕЙ И КЛАРЕТТОЙ ПЕТАЧЧИ

Когда Муссолини играл на скрипке, он говорил: "Это позволяет мне заглянуть в вечность. Когда я играю, мир удаляется от меня". Он играл без изящества, но в его исполнении проявлялась какая-то торжествующая сила, иногда и дикая истерия, отражавшая агонию крушения исполина. "Он даже в музыке - диктатор, не признает ни стиля, ни формы, - говорит Маргарита Сарфатти. - "Владея средствами выразительности и техникой, он игрет на собственный лад". Часто по вечерам на вилле Фельтринелли Муссолини запирался от всех, чтобы сыграть некоторые из любимых им вещей Бетховена, Вагнера, Шуберта и Верди. Иногда, стоя в одиночестве в саду на фоне розовых мраморных стен, как бы образующих декорации, он играл с той неистовой силой, которую немецкие патрульные принимали за проявление гениальности. Однажды после воздушного налета Муссолини играл немецким офицерам в разрушенном доме отрывки из скрипичного концерта Бетховена, а когда он кончил и присутствовавшие стали аплодировать, закрыл глаза, словно пребывая в экстазе.

Дуче после своего заключения особенно нуждался в эмоциональной разрядке, которую давала ему игра на скрипке. На него давила удушливая атмосфера собственной семьи, все члены которой начиная с января 1944 года большую часть времени проводили на вилле - нелюбимый и заносчивый Витторио с женой и детьми, вдова Бруно Джина и её дети, школьник Романо, его третий сын и Анна Мария, младшая дочь Несколько лет Витторио безуспешно работал в кинобизнесе. Затем перебрался в Южную Америку. Анна Мария вышла замуж в Италии. Романо занялся музыкой. Здесь же жили профессор Захариа и лейтенант Дихерофф - двадцатидвухлетний офицер связи, находившийся там по распоряжению Гитлера. В своих дневниках Ракель пишет о счастливой атмосфере, но немцы так не считали. Романо учился игре на аккордеоне, нестройные звуки которого наполняли весь дом, невестки часто ссорились. Витторио вынудил отца взять в качестве личных секретарей себя, кузена Вито и двух своих друзей вместо прежних, по его мнению - некомпетентных служащих. Внуки с шумом и визгом носились вокруг дома, призывая "дедушку дуче", сама же Ракель выражала свое недовольство то угрюмым молчанием, то потоком упреков и жалоб. Ее мучило содержание анонимного письма сообщавшего о том, что Кларетта Петаччи, которая, как она полагала, навсегда исчезла из жизни её мужа, теперь снова к нему вернулась и живет на вилле у озера. Ракель узнала о Кларетте в ночь 25 июля, когда, покинув виллу Торлониа в страхе перед погромом, она поселилась в домике привратника, и один из слуг посочувствовал тому, что муж давно ей изменяет.

Узнав об аресте Муссолини, Кларетта с семьей уехала из Рима и 12 августа была арестована на вилле маркиза Боджиано мужа своей сестры Мириам на озере Маджоре. Вместе с родителями и Мириам её поместили в тюрьму замка Висконти в Новаре, где она проводила время в лихорадочном возбуждении, заполняя страницы дневника признаниями в великой любви в Бенуто. (Я похожа на ласточку, - писала она в один из тех дней, и подобных записей в дневнике множество, - ласточку, которая по ошибке залетела в мансарду и в ужасе бьется головой о стены). Не довольствуясь подобными пространными романтическими записями в своем дневнике, она почти ежедневно писала письма в палаццо Венециа, надеясь, что Муссолини каким-то образом сможет их получить. "Не знаю, получишь ли ты это мое письмо, или его прочтут они, писала она. - Не знаю, мне все равно, пусть читают. Я была слишком застенчива, чтобы говорить тебе о своей любви, сегодня я заявляю об этом всему миру и готова кричать с самой высокой крыши. Я люблю тебя больше, чем раньше".

Она все ещё находилась в тюрьме и писала с ненасытностью графомана, когда её любовник вернулся в Италию из Мюнхена. Кларетта была решительно настроена снова с ним соединиться. Присматривавшие за ней монахини тайком передали её письмо брату Марчелло, который отправился в немецкий штаб в Новаре. Всю семью немедленно освободили, а через несколько дней в автомобиле немецкого командования её вывезли из гостиницы в Мерано, где она теперь находилась, на встречу с Муссолини. Она вернулась в отель Парко в состоянии экстатического восторга. "Ей позволят вернуться к нему, - сказала она, - и когда для неё подыщут дом на озере Гарда, она сможет видеть его каждый день".