К Енко - Частная жизнь Гитлера, Геббельса, Муссолини

Вскоре после этого Буффарини-Гвиди устроил переезд её семьи на виллу Фьордализо, в парке виллы д'Аннунцио Витториале. Они разместились в этом большом и мрачном доме, превращенном в музей. Самой Кларетте отвели гостиную в высокой башне Витториале, где её должен был охранять немецкий офицер. Это была дополнительная мера безопасности на случай нападения партизан. Кларетта благодарно отзывалась о немецкой предусмотрительности и писала сестре, что ей очень понравился молодой и привлекательный телохранитель, майор Франц Шпеглер. На деле он был не столько охранником, сколько осведомителем. Одной из его основных обязанностей было составление еженедельных отчетов о Кларетте Петаччи для штаба гестапо в Вене, поскольку там предполагали, что она может оказывать на дуче неблагоприятное влияние.

На самом же деле Муссолини редко виделся со своей любовницей. Приступы ревнивой ярости Ракель становились невыносимыми, и поэтому он все реже и реже навещал Кларетту. Лишь изредка по вечерам, когда становилось темно, отправлялся он в Витториале, никогда не задерживаясь там подолгу. Он подъезжал на маленьком "фиате", оставив свою официальную машину "альфа-ромео" перед центральным входом в офис на Вилла делле Орсолине. По словам Кларетты, встречи были грустными и не приносили удовлетворения, говорила Кларетта. Замок - сырой и холодный, а окружавший его лес - полон немецких солдат. Здесь невозможно найти ни счастья, ни даже уединения. Дважды Муссолини говорил ей, что не хочет больше приходить, но она начинала плакать и умоляла не оставлять её. Дуче сдавался и обещал снова придти.

Однажды Ракель, не в силах справиться со своей ревностью, настояла на том, чтобы Буффарини-Гвиди устроил ей встречу с любовницей мужа. Ракель приехала в Витториале, дрожа от гнева. Кларетта заставила её ждать, а затем спустилась в домашнем халате, сопровождаемая майором Шпеглером. Она выглядела бледной и больной, сидела в кресле, покручивая пальцами свой шарф и не ответила, когда Ракель потребовала оставить мужа в покое. Молчание Кларетты раздражало Ракель, настолько, что она приблизилась к ней и схватила за рукав халата. Тогда Кларетта воскликнула: "Дуче любит Вас, сеньора. Он никогда не позволял сказать против Вас ни слова".

На какой-то момент Ракель отступила, однако когда Кларетта предложила ей машинописные копии писем Муссолини к ней, снова впала в ярость.

"Мне не нужны копии, - кричала она. - Не за этим я пришла".

"А за чем же тогда, сеньора?" - спросила её Кларетта.

Ракель, оторопев, замолчала. Позднее Кларетта говорила: "Она стояла, глядя на меня, положив руки на бедрах. Потом стала оскорблять меня. Ее лицо делалось все краснее и краснее".

Кларетта решила позвонить Муссолини.

"Бен, - сказала она. - Твоя жена здесь. Что мне делать?"

Ракель выхватила у неё трубку и заставила мужа признать, что он знал о её пребывании на вилле. Она впала в ещё большую ярость и сказала Кларетте, что фашисты ненавидят её ещё больше, чем партизаны. Кларетта дважды падала в обморок и Буффарини-Гвиди пришлось бегать за нюхательной солью. Придя в чувство, она сидела в кресле и беспомощно плакала. Шпеглеру показалось, что, уходя, Ракель тоже заплакала.

Любовница и жена скандалили из-за него, невестки все более раздражали, министры надоедали подробным изложением дел, которые его уже не интересовали. Муссолини же все более стремился к тому, чтобы его оставили в покое. В первые несколько недель в Гарньяно он не поднимался с постели до десяти утра и отправлялся в офис на вилла делле Орсолини не ранее половины двенадцатого или двенадцати. Но весной 1944 года он стал вставать все раньше и раньше и часто приходил в офис уже в восемь часов. Оставался там до двух, затем возвращался на виллу Фельтринелли для легкого ланча, который съедал, как всегда, так быстро, что часто, закончив еду, уже уходил, когда другие только приступали к ней. К трем часам Муссолини возвращался в свой офис или же принимал посетителей в плохо обставленной и безвкусно убранной гостиной, оставаясь там до восьми или девяти часов.

Хотя дуче и проводил очень много времени за рабочим столом, его прежде всего занимали не практические вопросы, а проблемы философского или личного характера. Лишь иногда какой-то вопрос, связанный с управлением, занимал его ум и поглощал внимание, но, как правило, он не заслуживал того внезапного интереса, который Муссолини к этому проявлял.

Дуче ненавидел сумерки. Как только начинало темнеть, он отправлялся в дом и включал в своей комнате свет. Однажды электричество выключили и Квинто Наварра, который снова вернулся к дуче на службу, внес свечу. "Но он не мог вынести плохого освещения и ушел к озеру, где провел время бросая камешки в воду до тех пор, пока электричество не включили", - вспоминал Наварра.

Каждое утро его посещал итальянский врач или профессор Захариа, чтобы проследить, дает ли результаты рекомендованная ими диета. Захариа заметил, что дуче слишком бледен, на изможденном лице лишь его черные глаза временами горели странным лихорадочным светом. Утром Муссолини выпивал только чашку чаю, потом съедал очень легкий завтрак и обед. Молока он теперь вообще не пил, хотя в прошлом употреблял его в больших количествах. Обычно дуче ходил в непривлекательной форме фашистской милиции. Будучи всегда отглаженной, она висела на нем мешком, а черные воротнички рубашек, казалось, были слишком велики и открывали его когда-то массивную шею, складки и морщины которой делали её теперь похожей на шею черепахи. Муссолини следил за тем, чтобы голова его была всегда хорошо побрита, а два раза в месяц из Гардоне приезжала девушка, чтобы делать ему маникюр. Но это были единственные проявления той суетности, которая заполняла его жизнь прежде. "Только изредка, - говорил Наварра, - дуче пребывал в хорошем расположении духа, и за этими редкими моментами всегда следовали долгие, черные часы печали".

"С течением времени муж стал ещё более задумчивым, - вспоминала Ракель. - Судя по его словам, смертельная борьба, развернувшаяся между итальянцами, причиняла ему постоянные страдания. Даже во время еды он оставался мрачным и подавленным. Иногда вслушивался в тишину и неожиданно спрашивал меня: "Что ты говоришь?"

Несомненно, что борьба, о которой упомянула Ракель, к концу 1944 года по своему масштабу стала перерастать в гражданскую войну.

Насколько легко было убедиться в величии этой трагической фигуры в обстановке, когда сама природа способствовала излиянию чувств, настолько труднее стало это сделать в маленькой тесной комнате на вилле Орсолине, где Муссолини обычно встречался с журналистами. Одна из них, Мадлен Мольер, так описывает свои впечатления от встречи ним. Прежде всего, она едва узнала в этом человеке дуче. С бритой головой, бледным лицом и тусклым взглядом он больше походил на узника, чем на президента. В глазах застыло выражение покорности, но отнюдь не униженности. Его смирение, готовность подчиниться судьбе несли оттенок сожаления и примирения.