Виктор Ерофеев - Розанов против Гоголя

Розанов пытался защитить Россию от "клеветы" Гоголя, не осознавая того, что эта "клевета" достовернее любой "правды". Самую же метафизическую исключительность Гоголя и источник его "беспредельной злобы"45 Розанов находил в демонизме ("демон, хватающийся боязливо за крест"). Этот демонизм несовместим с христианством: "...Я как-то не умею представить себе, чтобы Гоголь "перекрестился". Путешествовать в Палестину -- да, был ханжою -- да. Но перекреститься не мог. И просто смешно бы вышло. "Гоголь крестится" -- точно медведь в менуэте"46. Но если Розанов верно определяет сложное отношение Гоголя к христианству, то только его собственной "беспредельной злобой", которую он испытывает к Гоголю, можно объяснить его мнение о человеческих качествах писателя: "За всю деятельность и во всем лице ни одной благородной черты"47.

Розанов настаивал на связи метафизической загадки Гоголя с половой сферой. Розанов, как известно, много писал о поле. Параллельно Фрейду он развивал теорию зависимости духовной жизни человека от своеобразия его половой структуры (см., в частности, его книгу "Люди лунного света"). Теория Розанова не воплотилась в какую-либо последовательную систему, ибо последовательная система и Розанов суть вещи несовместимые, однако его идеи были вполне ясны.

"Интересна половая загадка Гоголя... -- пишет Розанов во втором "коробе" "Опавших листьев" (1915). -- Он, бесспорно, "не знал женщины". Что же было? Поразительная яркость кисти везде, где он говорит о покойниках... Везде покойник у него живет удвоенной жизнью, покойник -- нигде не "мертв", тогда как живые люди удивительно мертвы... Ведь ни одного мужского покойника он не описал, точно мужчины не умирают"48. Но они, конечно, умирают, а только Гоголь нисколько ими не интересовался. Он вывел целый пансион покойниц, и не старух, а все "молоденьких и хорошеньких"49.

Возможно, что розановская гипотеза о предрасположенности Гоголя к некрофилии ужаснет читателя, покажется ему возмутительной, но мне думается, что она прежде всего наивна. Сам Розанов не раз писал о смерти. И каждое его слово о смерти -- вопль: "Смерти я боюсь, смерти я не хочу, смерти я ужасаюсь", или "Я кончен. Зачем же я жил?!!!", или (любимое Мандельштамом): "Какой это ужас, что человек (вечный филолог) нашел слово для этого -"смерть". Разве это возможно как-нибудь назвать? Разве оно имеет имя? Имя -уже определение, уже "что-то знаем". Но ведь мы же об этом ничего незнаем. И, произнося в разговорах "смерть", мы как бы танцуем в бланманже для ужина или спрашиваем: "сколько часов в миске супа"50. Но разговор о некрофилии Гоголя, в сущности, значит то, что Розанов не захотел заметить схожего, трагического отношения Гоголя к смерти, не понял того, что яркость гоголевской кисти "везде, где он говорит о покойниках", имеет своей причиной не физиологический порок, а жгучий интерес писателя к самой неразрешимой проблеме смерти и страх перед ней (он выразился, в частности, в "Завещании"). Перед этим страхом, перед загадкой смерти, перед вопросом о смысле существования и литературы на грани, небытия розановский домысел неудовлетворителен. Тема "Гоголь и женщины" -- достаточно нестандартная тема (здесь осталось много . загадок), но другая тема: "Гоголь и смерть" -- ею явно не объясняется. Некрофилия пугает своим психофизиологическим вывертом, но остается в ряду сексуальной патологии. Смерть выпадает из всякого ряда, и в этом смысле она приобретает значение абсолютной патологии. Гоголь входил в заповедный мир смерти не как извращенец, слепой к смерти, по сути дела, подменяющий смерть похотью, а как платоновский "безумец", ищущий возможность через смерть объяснить, понять и принять жизнь.

2. ГОГОЛЬ И РЕВОЛЮЦИЯ

Никто не мог быть более решительным критиком розановского отношения или, я бы даже сказал, поведения по отношению к Гоголю, нежели сам Розанов, который совсем с иной точки зрения взглянул на творчество Гоголя после революционных событий 1917 года.

После революции мысль Розанова расслоилась. С одной стороны, он объявил русскую литературу виновницей революции и тем самым оказался в роли пророка, пророчество которого осуществилось. Не он ли все время предупреждал, предостерегал? "Собственно, никакого сомнения,-- писал Розанов в своей последней книге "Апокалипсис нашего времени" (1918), -- что Россию убила литература. Из слагающих "разложителей" России ни одного нет нелитературного происхождения"51. Он развивает свою идею в статье "Таинственные соотношения": "После того, как были прокляты помещики у Гоголя и Гончарова ("Обломов"), администрация у Щедрина ("Господа Ташкентцы"), история ("История одного города"), купцы у Островского, духовенство у Лескова ("Мелочи архиерейской жизни") и, наконец, вот самая семья у Тургенева ("Отцы и дети" Тургенева перешли в какую-то чахотку русской семьи", -- пишет Розанов в той же статье. -- В. Е.), русскому человеку не осталось ничего любить, кроме прибауток, песенок и сказочек. Отсюда и произошла революция. "Что же мне делать, что же мне наконец делать". "Все -вдребезги"!!" 52.

Но одновременно с этим совершенно другая тенденция вырвалась из-под розановского пера. Он -- свидетель революции -- обнаружил, что народ, выступивший в революции активной силой и показавший истинное свое лицо, вовсе не соответствует тому сказочному, смиренному, богобоязненному народу, который идеализировался Розановым в его четырех пунктах (см. выше). Славянофильское представление о народе оказалось мифом 53. Народ оказался не тот. Не той оказалась и государственность. С мукой переживая распад "былой Руси", Розанов тем не менее вынужден констатировать: "Русь слиняла в два дня... Самое большее -- в три. Даже "Новое время" нельзя было закрыть так скоро, как закрылась Русь. Поразительно, что она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей"54.

Для Розанова наступила пора "переоценки ценностей". После революции он убедился во внутренней гнилости самодержавной России, которой управляли "плоские бараны", и пришел к выводу, что Россия была в конечном счете именно такой, какой ее изображала русская литература: обреченной империей.

Розанов так и не снял противоречия, существующего в его предсмертных мыслях, в которых Гоголь по-прежнему занимает важное место. Ведь Гоголь остается одним из "разложителей" России, однако при этом он прав: "Прав этот бес Гоголь" 55. Смена вех тем не менее поразительна: Розанов отказывается от славянофильства и выбирает между И. Киреевским и Чаадаевым -- Чаадаева. "Явно, Чаадаев прав с его отрицанием России", -- утверждает Розанов, и одновременно происходит его примирение со Щедриным: "Целую жизнь я отрицал тебя в каком-то ужасе, но ты предстал мне теперь в своей полной истине. Щедрин, беру тебя и благословляю"56. Но особенный интерес представляет его переоценка Гоголя. Подчеркивая, что в этой переоценке главную роль сыграла революция ("Вообще -- только революция, и -- впервые революция оправдала Гоголя"), Розанов теперь выделяет Гоголя из русской литературы как писателя, первым сказавшего правду о России: "...все это были перепевы Запада, перепевы Греции и Рима, но особенно Греции, и у Пушкина, и у Жуковского, и вообще "у всех их". Баратынский, Дельвиг, "все они". Даже Тютчев. Гоголь же показал "Матушку Натуру" (подчеркнуто мной. -- В. Е.). Вот она какова -- Русь; Гоголь в затем -- Некрасов" 57. Сознательно принижая Пушкина и видя в творчестве Гоголя не анаморфозу России, а "Матушку Натуру". Розанов выбирает Гоголя в качестве своего союзника. Дело не ограничивается взглядом на Россию. Розанов выставляет Гоголя как близкого себе критика христианства. "Он был вовсе не русским обличителем, а европейским, -- пишет Розанов; -- и даже, что он был до известной степени -обличителем христианским, т. е. самого христианства. И тогда его роль вытекает совершенно иная, нежели как я думал о нем всю мою жизнь: роль Петрарки и творца языческого ренессанса" 58.