Виктор Ерофеев - Розанов против Гоголя

В доказательство того, что Гоголь был "европейским обличителем", Розанов ссылается на гоголевский отрывок "Рим", где критика западноевропейской цивилизации XIX века, "лишившей мир Рафаэлей, Тициане в, Микель-Анджелов, низведшей к ремеслу искусстве", предвосхищает "антиевропейские" идеи Достоевского и К. Леонтьева. Гоголь отказывает Европе не только в глубоких мыслях ("везде намеки на мысли, и нет самих мыслей"), но даже в умении одеваться ("узенькие лоскуточки одеяний европейских"). Он язвит но поводу "уродливых, узких бородок, которые француз переделывает и стрижет себе по пяти раз в месяц". Но эта критика отнюдь не свидетельствует об антихристианских настроениях автора "Рима". Розанов настаивает на своей мысли, сопоставляя портрет прекрасной Аннунциаты, которую считает "албанкой", а потому нехристианкой, с портретами русских христиан: Чичикова, Коробочки и др. Гоголю приписывается буквально следующий вывод: "Вот что принес на Землю Христос, каких Чичиковых, я Собакевичей, и Коробочек. Какое тупоумие и скудодушевность. Когда прежде была Аннунциата"59.

Но гоголевская Аннунциата на самом деле была не "албанка", а альбанка, то есть жительница римской окрестности. Что же касается героев "Мертвых душ", то связь их существования с исторической неудачей христианства (связь, которую Розанов навязывал сознанию или по крайней мере подсознанию Гоголя) не менее сомнительна, нежели связь Аннунциаты с Албанией. Разочарование Розанова в христианстве, достигшее своего апогея в революционные годы, толкнуло его на явный произвол в толковании Гоголя. Потеряв веру в прошлое величие России, не чувствуя России новой, Розанов полагался только на молитву: "После Гоголя и Щедрина -- Розанов с его м о л и т в о ю" 60. Но к кому обращалась эта молитва? Это так и осталось "загадкой" Розанова.

Изменение отношения Розанова к Гоголю после революции не изменило, как мы видим, сути дела: Розанов до конца своих дней оставался пораженный какой-то странной эстетической слепотой по отношению к творчеству автора "Мертвых душ". Почему, однако, Гоголь остался для него закрытой фигурой, "клубком, от которого, -- как писал Розанов, -- никто не держал в руках входящей нити"? 61

3. ГОГОЛЬ И СЛОВО

Роль Гоголя в судьбе России находилась, по мысли Розанова, в непосредственной зависимости от мощи гоголевского слова. Именно эта причина объясняет интерес Розанова к эстетике Гоголя. "Поразительно, -- утверждал он в предисловии ко второму изданию "Легенды о Великом инквизиторе" (1901), -что невозможно забыть ничего из сказанного Гоголем, даже мелочей, даже не нужного. Такой мощью слова никто другой не обладал"б2. Благодаря своей мощи слово Гоголя может оказаться убедительнее самой действительности: "Перестаешь верить действительности, читая Гоголя. Свет искусства, льющийся из него, заливает все. Теряешь осязание. зрение и веришь только ему"63. Невольно подчиняясь гоголевскому слову, Розанов говорит о "дьявольском могуществе" Гоголя, но он не удовлетворяется одной констатацией, стремится определить, чем вызвана такая мощь. С этой целью Розанов прибегает к сравнению гоголевского слова с пушкинским и находит, что "впечатление от Пушкина не так устойчиво. Его слово, его оценка как волна входит в душу и как волна же, освежив и всколыхав ее, -- отходит назад, обратно: черта, проведенная ею в душе нашей, закрывается и зарастает; напротив, черта, проводимая Гоголем, остается неподвижною... Как преднамеренно ошибся Собакевич, составляя список мертвых душ, или как Коробочка не понимала Чичикова -- это все мы помним в подробностях, прочитав только одни раз и очень давно; но что именно случилось с Германном во время карточной игры, -- для того, чтобы вспомнить это, нужно еще раз открыть "Пиковую даму" 64.

Гоголевское слово в самом деле обладает исключительной устойчивостью. Оно почти что не подвержено процессу разложения, тому естественному процессу, который вызван несовершенством читательской памяти. По прошествии времени читатель в той или иной степени забывает прочитанную книгу: размывается сюжет, распадаются внутрифабульные связи, персонажи утрачивают имена и т. д. Этот мало исследованный процесс разложения в конечном счете приводит к тому, что в памяти остается лишь общее настроение книги, ее индивидуальный "аромат". С Гоголем происходит нечто обратное. Чем больше времени проходит после чтения поэмы, тем более выпуклым становится ее сюжет (за счет утраты, как мне лично думается, тех мест поэмы, которые в какой-то степени можно считать посторонними по отношению к общей ее структуре, например: история превращения Плюшкина в Плюшкина или история детства Чичикова), тем больше заостряются черты ее главных героев (тоже, очевидно, за счет некоторых утрат). Если так можно выразиться, время доводит Гоголя до полного совершенства.

Розанов искал объяснение "неизгладимости" читательского впечатления от "Мертвых душ" в общем течении авторской речи, которое, по его словам, "безжизненно". Анализируя первую страницу поэмы, он писал: "Эго восковой язык, в котором ничего не шевелится, ни одно слово не выдвигается вперед и не хочет сказать больше, чем сказано во всех других. И где бы мы ни открыли книгу... мы увидим всюду эту же мертвую ткань языка, в которую обернуты все выведенные фигуры, как в свой общий саван"65.

Такой "мертвый язык", по Розанову, не создает "картины", воспроизводящей разнообразие действительности, но образует "мозаику слов", "восковую массу слов", которая уводит читателя в особый мир, отторгнутый от реальности и едва ли имеющий с ней какую-либо общую меру. В этом мире "совершенно нет живых лиц: это крошечные восковые фигурки, но все они делают так искусно свои гримасы, что мы долго, подозревали, уж не шевелятся ли они" 66.

Тайна гоголевского слова вынуждает Розанова прибегнуть к занятию, которое было несвойственно ни ему самому, ни, в целом, направлению русской литературно-философской критики конца XIX -- начала XX века. Единственный раз на протяжении своей деятельности Розанов производит текстологическое исследование -- он пишет статью "Как произошел тип Акакия Акакиевича" (1894), в которой, опираясь на работы Н. С. Тихомирова, прослеживает все последовательные наброски повести, сопоставляет их с окончательным текстом, анализирует трансформацию реального анекдота, положенного в основание "Шинели".

В результате Розанов приходит к выводу, что "сущность художественной рисовки у Гоголя заключалась в подборке к одной избранной, как бы тематической черте создаваемого образа других все подобных же, ее только продолжающих и усиливающих черт, со строгим наблюдением, чтобы среди них не замешалась хоть одна, дисгармонирующая им или просто с ними не связанная черта (в лице и фигуре Акакия Акакиевича нет ничего не безобразного, в характере -- ничего не забитого). Совокупность этих подобранных черт, как хорошо собранный вогнутым зеркалом пук однородно направленных лучей, и бьет ярко, незабываемо в память читателя"67.