Вадим Кожевников - Заре навстречу

— Ты не махай так, гадючка, а то вправду ошпаришь.

Прогнав Чермакова, Дуся прикрикнула на Горшкову:

— А вы, тетенька, чего его сами не смазали чем попало? Он почему резвый? Потому что все его терпят. А осадить раз как следует, и присмиреет.

Став членом бюро молодежного союза, Дуся потребовала, чтобы вызвали на заседание Чермакова. Он явился, держа на плече шахтерку, и, помахивая гирькой, осведомился:

— На вечерку звали — так вот он я, самый веселый.

Дуся сказала, пристально глядя в его худое лицо с глубоко запавшими, шалыми смоляными глазами:

— Мы тебе свой надзор объявляем. И если ты после этого кого покалечишь или снова столбы с фонарями уносить будешь, то мы над тобой смертный приговор произнесем. И в лотерею сыграем, кому тебя укокошить. Потому что ты — гад.

— Обожди, Дуся, — сказал Алеша Супырин, вставая. — Ты, Чермаков, у нас в хулиганском списке числишься. Сухожилии нам доверил до Первого мая со всеми, кто в списке, поговорить, а если уговор не поможет, отдать список безнадежных в трибунал. А там из поселка выгонят или расстреляют — дело трибунальское.

И, отвернувшись от Чермакова, провозгласил:

— Вопрос пятый. О сборе харчей для отъезжающих в охране эшелона.

— Ладно, — пригрозил Чермаков Супырину. — Я те приложу печатку, попомнишь.

Он просидел на пороге клуба, пока не кончилось собрание, а когда на улицу вышел Супырин, подошел к нему вплотную и спросил свистящим шепотом:

— Ну как, здесь тебя зашибить или маленько подале?

Возможно, он убил бы Супырина, если бы не Дуся и Вася Лепехин.

Сидя на земле и стряхивая с головы темные капли крови, Чермаков спросил:

— Что ж, значит, в трибунал поволокете?

— Сказано, до Первого мая, — отвечали ему. — Значит, иди.

Пока Дуся дежурила в читалке, Вася Лепехин, сидя за столом, не сводил с нее своих ярко-гочубых восторженных глаз. Он шептал Тиме, кивая головой на Дусю:

— Видал, как всеми командует? Вот те и рыжая!

Провожая Дусю, Вася говорил, глядя на усыпанное звездами небо:

— Все в золотинках, с того и красивое. Ты погляди, Дуся, до чего нарядное! А ты зря голову всю в платок укутываешь, словно уши застудить боишься. Волосы-то у тебя золотого цвета.

Дуся отвечала сердито:

— Ну что ты каждый раз про звезды со мной канючишь и сапогами новыми срамишь! Я на все это безжалостная. Не люблю я смирных.

— Так я разве смирный? — искренне огорчился Вася.

— А что ты все про небо да про небо, словно я ворона. Сказал бы про что интересное.

Поглядев на запачканные грязью сапоги, Вася проговорил напряженно:

— Вчера Красной гвардии всем новые лапти выдали и ремешки кожаные. Значит, скоро уходить отряд будет, — задумался и добавил: — Я как после эшелона вернусь, запишусь в Красную гвардию навечно.

— Если примут, — поддразнила Дуся. Но тут же, сжалившись над Лепехиным, прижалась к нему: — Ой, соскучусь! — Потом, оттолкнув от себя, упрекнула: — А ты уж сразу губами полез, — и, вытирая щеку, пожаловалась капризно: Мокрогубый ты, Васька, — и тихонько шепнула: — Ты как с углем поедешь, каждый день мне письма пиши и складывай в сундучок, а вернешься — отдашь. Я их все разом прочту. Согласный?

Доктор Серафим Игнатьевич Знаменский знал: болезнь его неизлечима. Склеротическое обызвествление мышечных тканей превратило его, как он выражался о себе, "в гипсового болвана". Вот уже много месяцев Знаменский не вставал с постели, испытывая мучительную боль в позвоночнике. Неподвижно лежа в постели, весь обложенный подушками, он держал на груди деревянный пюпитр, для того чтобы долгими бессонными ночами читать книги.

Семнадцать лет назад он оставил место земского врача и перебрался на рудники, надеясь организовать здесь больницу, но больница так и не была построена.

Однажды Густав Федорович Штоккер, управляющий рудником, сказал ему раздраженно:

— Мне надоели ваши прошения. Вы хотите иметь склад больных, а мы не хотим иметь больных. Мы платим жалованье, чтоб был врач, но не было больных.

— Позвольте, — возмутился Знаменский, — в шахтах почти каждую неделю происходят несчастные случаи с тяжелыми травматическими повреждениями…

Штоккер сердито откинулся в кресле:

— Теперь у нас нет ни одного несчастного случая, можете спросить горного инспектора, он вам скажет… — Возвращая бумагу, пригрозил: — Я тоже по-русски грамотный. Ваш сын слишком много разговаривает с шахтерами. Совсем маленькая записка в полицию — и вы будете несчастный отец.

Ради сына Знаменский покорился. Ходил в гости к Штоккеру, где собиралось рудничное начальство; после ужина, беседуя за картами, они изощрялись друг перед другом в похвальбе жестоким умением избегать затрат, связанных с безопасностью работ, хвалились несчастными случаями, словно прапорщики — потерями солдат во время боя.

Горный инспектор Холодилин получал из округа жалованья меньше, чем штейгер на шахте, но каждый год на его текущий счет компания переводила значительную сумму. Когда во время взрыва рудничного газа погибло шесть шахтеров, Холодилин сокрушенно сказал Штоккеру:

— Вынужден доложить в Петербург: дело судебное. — Наклонился и произнес строго: — Но если при трупах погибших будут обнаружены спички, табак, или, допустим, у одной из ламп окажется вывернутым стекло — свидетельство того, что рабочий пытался прикурить от фитиля, — в этом случае даже вопрос о воспомоществовании семьям погибших не может возникнуть, ибо вина падает целиком на шахтеров, допустивших нарушение правил безопасности на руднике.

Совет Холодилипа был выполнен в точности.

Почти все служащие рудника наживались на жульнических махинациях. На одной откачке воды из шахт крали тысячи, во много раз преувеличивая объем затопления. Слабое крепление ставилось не только для экономии леса: каждый обвал влек за собой фиктивные счета на восстановление якобы погибшего оборудования. Частые обрывы клети происходили потому, что канаты, вопреки правилам, оставляли без смены на тройные сроки. Проходка новых вентиляционных штреков существовала только в планах.

К пасхе и рождеству добытые таким путем деньги раздавались, в зависимости от должности, в качестве наградных.

Во время мировой войны, когда в шахтах был введен военный режим и за малейшую провинность шахтеров можно было отдавать в солдаты, доходы рудничного начальства возросли баснословно. Добыча велась хищнически, никто не помышлял не только о замене изношенного оборудования, но даже о мелком ремонте. К обвалам, взрывам газа, к тому, что садились штольни и гнили крепи и вентиляционные двери, что вместо конной откатки перешли всюду к ручной, что на нижних горизонтах высокая вода, — относились с полным равнодушием. Добыча, несмотря на шестнадцатичасовой рабочий день, упала больше чем наполовину.