Александр Амфитеатров - Паутина

Красавицъ, пѣсни и вино!..

Вотъ что всегда поетъ Жано!

Иванъ закорчился на стулѣ — помиралъ со смѣху, a Матвѣй откликнулся съ неудовольствіемъ:

— Что съ тобой, Модестъ?

— Это я — за Симеона. Безъ куплета водевильный эффектъ его ухода не полонъ.

— Сегодня вашъ Симеонъ — весельчакъ! — сказалъ Немировскій.

— Крокодилъ въ духѣ! — кротко объяснилъ Модестъ.

— Выходите, Зоя Викторовна, гроза прошла мимо, — позвалъ, могильно смѣясь, гимназистъ Ватрушкинъ, поднимая занавѣску, за которую пряталась Зоя. Она выглянула, красная сквозь синее, и блеснула по комнатѣ испытующими глазками, еще не зная, какъ приняты обществомъ ея прятки, a потому и о себѣ — какъ ей поступить: выйти изъ засады, смѣясь или надувшись.

— А-а-а! — благосклонно протянулъ Модестъ, набрасывая пэнснэ: что я вижу? Легкомысленная сестра — въ роли Керубино? Смѣю спросить о причинахъ?

— Все несчастное платье это, которое я сегодня облила какао, — угрюмо отвѣчала дѣвушка, красная, какъ піонъ. — Васюковъ, — со свирѣпостью обратилась она къ студенту, который, видя непривычное смущеніе храброй дѣвицы, фыркалъ отъ смѣха, какъ моржъ плавающій: — если вы сію же минуту не перестанете грохотать, я выгоню васъ вонъ и никогда больше не позволю вамъ приходить…

Студентъ опѣшилъ и, мгновенно превратясь изъ Санина въ мокрую курицу, запищалъ извиненія даже бабьимъ какимъ-то голосомъ, но Зоя, пренебрежительно отвернувшись отъ него, взяла брата Модеста подъ руку и увела его въ темный залъ.

— Однако, легкомысленная сестра своихъ поклонниковъ не балуетъ, — замѣтилъ Модестъ. Дѣвочка отвѣчала практическимъ тономъ прожженной пятидесятилетней кокетки:

— Дай имъ волю, только себя и видѣла… Этотъ болванъ изъ себя Санина ломаетъ… Наши гимназистки предъ нимъ таютъ и ахаютъ… Ладно! У меня онъ потанцуетъ. Ты тамъ Санинъ, либо нѣтъ, да я то тебѣ не Карсавина…

Она самодовольно захохотала грубоватымъ контральтомъ своимъ и стала жаловаться на ложныя положенія, въ который ставитъ ихъ, младшихъ, скупость и грубость Симеона. Вотъ до того дѣло дошло, что уже начинаешь шаговъ его бояться и прячешься отъ него, какъ отъ звѣря, рискуя унизиться и быть смѣшною въ глазахъ какого-нибудь Васюкова.

— Вѣдь ты знаешь милый характеръ Симеона, — говорила она. — Достаточно было бы ему увидать меня подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ этого злосчастнаго платья, чтобы онъ разбрюзжался и расшипѣлся, какъ старый граммофонъ, нисколько не стѣсняясь присутствіемъ чужихъ людей… Сорокъ четыре рубля! Сорокъ четыре рубля! — передразнила она. — Велика, подумаешь, важность его сорокъ четыре рубля: y Эмиліи Ѳедоровны пряжки на домашнихъ туфляхъ по пятидесяти стоять… Знаешь: въ пятнадцать лѣтъ, когда чувствуешь себя уже не дѣвчонкой, и около тебя кавалеры вздыхаютъ, совсѣмъ не привлекательно превращаться предъ этимъ желторожимъ нахаломъ въ приготовишку трепещущую…

— Тѣмъ болѣе, — согласился Модестъ, — что насладиться подобною метаморфозою ты еще успѣешь завтра или послѣзавтра. Легкомысленной сестрѣ предстоитъ жестокое столкновеніе съ Симеономъ, въ которомъ легкомысленная сестра рискуетъ потерпѣть кораблекрушеніе. Даже съ человѣческими жертвами.

— По картамъ гадаешь или видѣлъ во снѣ? — насторожилась Зоя.

— Вычиталъ въ газетахъ. Сегодня «Глашатай» указываетъ пальцемъ на нѣкоторую женскую гимназію, будто въ ней завелась «лига любви».

Зоя, въ темнотѣ, выдернула руку изъ-подъ его руки.

— Врешь? — живо вскрикнула она голосомъ, впрочемъ, болѣе любопытнымъ, чѣмъ испуганнымъ.

— Почелъ долгомъ любящаго брата предупредить легкомысленную сестру.

— Покажи газету.

— Могу. Пойдемъ ко мнѣ. Оставилъ на столѣ…

— Къ тебѣ? — въ голосѣ Зои послышалось насмѣшливое сомнѣніе. A ты не пьянъ сегодня?

— Ни въ одномъ глазу. Съ утра, какъ проспался, не принялъ еще ни единой капли.

— Нагнись, дохни.

Модестъ, не обижаясь, исполнилъ требованіе сестры.

— Что за чудеса? — сказала она съ искреннимъ удивленіемъ. — Дѣйствительно, кажется, трезвый… Хорошо, въ такомъ случаѣ, пойдемъ.

— Съ какихъ поръ, — невозмутимо спросилъ Модестъ, — съ какихъ поръ легкомысленная сестра записалась въ члены общества трезвости?

— Съ тѣхъ поръ, — тѣмъ же искусственно равнодушнымъ тономъ возразила дѣвушка, — какъ глубокомысленный брать началъ до того напиваться, что, возвратясь домой, не въ состояніи различить сестру отъ Марѳутки и дѣлаетъ ей гнусныя предложенія на возмутительной подкладкѣ… Короче говоря: со вчерашняго вечера.

— Развѣ было? — спокойно справился Модестъ.

— A то нѣтъ? Благодари своего Діониса, что налетѣлъ на меня, a не на Аглаю… Эта плакса такой бы вой подняла…

— Тогда какъ легкомысленная сестра выше предразсудковъ?

Зоя холодно объяснила:

— Легкомысленная сестра гимнастикой занимается и y цирковой дѣвицы уроки борьбы беретъ, — такъ ей пьяныя любезности не такъ то страшны… Вонъ y меня мускулы-то, — попробуй!

— Мускулы недурны, — одобрилъ Модестъ, — но, коль скоро легкомысленная сестра чувствуетъ себя столь надежно вооруженною, то зачѣмъ нужна была предварительная экспертиза дыханія?

— Затѣмъ, что мнѣ нисколько не лестно быть участницей подобнаго инцидента. Эти романическіе эффекты, глубокомысленный братъ мой, величественны только въ сверхчеловѣческихъ романахъ и декадентскихъ пьесахъ. Въ жизни они пахнуть весьма скверною грязью, въ пятнахъ которой ходить потомъ болѣе чѣмъ не занимательно. Мы живемъ не въ «Мертвомъ Городѣ«Габріэля д'Аннунціо, a просто въ губернскомъ городѣ. Берегись, Модестъ! Въ послѣднее время ты что-то линію потерялъ и все срываешься… Влетишь ты въ какой-нибудь большущій скандалъ, глубокомысленный братъ мой!

Модестъ возразилъ, скрывая смущеніе въ сарказмѣ:

— Покуда, однако, влетѣлъ не я, но кто-то другой…

— Это ты про гимназію? Да, теперь пойдетъ переборка! — со смѣхомъ сказала Зоя, выходя съ прыжками изъ темной залы на свѣтъ въ корридоръ.

— Вотъ почему и предсказываю тебѣ Цусимское сраженіе съ Симеономъ.

— Не за что. Меня не касается.

— Ну, да! Такъ я и повѣрилъ! Ужъ, конечно, зачинщица! — говорилъ Модестъ, лѣниво влача за нею свои слабыя ноги.

— Напротивъ: умоляли, да не пошла, — равнодушно возразила Зоя, входя въ Модестову комнату.

— Добродѣтель или благоразуміе?

Она, забирая со стула газету, усмѣхнулась презрительно.

— Я не маленькая, чтобы не понимать, чѣмъ эти лиги кончаются. Не ребенокъ — такъ болѣзнь. Не скандалъ — такъ шантажъ. Терять себя за удовольствіе пить пиво съ мальчишками и слушать вранье, какъ одинъ ломается Санинымъ, a другой Оскаромъ Уайльдомъ, pas si bete, mon chêri!

— A Евино любопытство?

Она еще презрительнѣе сложила странныя губы свои.