Александр Амфитеатров - Паутина

— Ну, Зоя Викторовна, легкомысленная сестра моя, — послѣ каши, которую я завариваю, готовъ съ тобою пари держать: если бы твой Knopfgieszer съ его дрянною ложкою повстрѣчался мнѣ сейчасъ, я засмѣялся бы ему въ лицо, a онъ весьма почтительно снялъ бы предо мною картузъ свой…

Несмотря на позднее время, Епистимія, когда возвратилась домой отъ Сарай-Бермятовыхъ, не сразу прошла въ каморку, гдѣ стояла, подъ густымъ рядомъ навѣшанныхъ по стѣнѣ и простынею отъ пыли покрытыхъ юбокъ, ея узкая желѣзная кровать. Спросила полусонную старуху-работницу, которая ей отворила, дома ли племянникъ и, узнавъ, что нѣтъ еще, зажгла въ маленькомъ зальцѣ керосиновую лампочку и сѣла къ столу съ вязаньемъ — ждать…

— Ты, Мавра, не безпокойся, спи, — приказала она, — позвонитъ, я сама отворю…

Но бѣжали минуты, щелкалъ маятникъ часовъ ходиковъ, потрескивали обои, сыпалось сверху изъ клѣтки съ канарейкою кормовое сѣмя, сипѣлъ въ лампѣ огонекъ, и ползла по колѣну изъ подъ тамбурнаго крючка узкая бѣлая полоска зубчатаго узора, a Григорія Скорлупкина все не было, да не было домой… Послѣ полуночи Епистимія сказала себѣ:

— Ну, значить, закрутился съ набатовскими молодцами, либо Матвѣй Викторовичъ задержалъ… Это, стало быть, до бѣла свѣта.

И, убравъ свое вязанье въ комодъ, рѣшила лечь спать. Въ это время глухой и мягкій топотъ, дойдя къ ней сквозь закрытыя окна въ необычайно позднее для этой части города время, заставилъ ее выглянуть на крыльцо домика своего. Въ господинѣ, мимо проѣхавшемъ, она узнала Симеона Сарай-Бермятова, возвращавшагося отъ Эмиліи Федоровны, и язвительно улыбнулась про себя въ темнотѣ, и нехороши, и оскорбительны для проѣхавшаго стали ея мысли.

Медленно раздѣлась она въ каморкѣ своей, пошмыгала кистью правой руки по лбу, груди и плечамъ, что должно было обозначать молитву, и, засунувъ длинное и худое тѣло свое подъ байковое одѣяло, прикрутила лампочку.

Но сонъ не шелъ. Нехорошія, темныя мысли, разбуженныя нынѣшнимъ разговоромъ съ Симеономъ, ползли въ умѣ, какъ дорожка муравьевъ, свивались въ воспоминанія отшедшаго, пускали ростки и побѣги новыхъ плановъ…

Разговоръ не былъ для нея неожиданностью, хотя и сейчасъ она размышляла про себя, передвигая подъ лѣвую щеку маленькую пуховую подушку-думку;

— Эхъ, скорехонько немножко дѣло двинулось… раненько… не созрѣли планы-прожекты мои… Незрѣлое яблоко съ дерева рвать, — оскомины не набить бы…

И думала она, ворочаясь въ темнотѣ и слушая тиканье часовъ въ зальцѣ и бурный самодовольный храпъ, черезъ двѣ комнаты, сестры своей, матери Григорія, Соломониды, — думала она о томъ, что, вотъ спѣшащія обстоятельства приближаютъ къ ней самое важное, что когда-либо было въ ея жизни и еще можетъ быть…

— Когда быть-то? — горько улыбнулась она въ облегавшую ее ночь, — старуха становлюсь… Здоровьишко истрачено… Могила ползетъ навстрѣчу… Новаго въ жизни не наживу ничего… далъ бы Богъ успѣть — со старымъ раздѣлаться… Эка Соломонида сегодня разоспалась! Должно быть, вишневку на ночь пила. Словно органъ! Такъ и насвистываетъ…

И, слушая этотъ ликующій, захлебывающійся храпъ, который не давалъ ей спать, подумала безъ досады и злобы, равнодушно, какъ бы отмѣчая въ умѣ давно рѣшенное и извѣстное:

— Вотъ такъ-то всю жизнь… Теперь спать мѣшаетъ… Смолоду жить мѣшала… Такъ всю жизнь! Думала и вспоминала…

Вся молодость Епистиміи — съ дѣтства, какъ себя помнитъ — прошла въ томъ, что кипѣла въ ней неопредѣленная, могучая любовь къ кому-то, куда-то въ пространство бѣгущая, и задыхалась она отъ обилія чувства, ее волнующаго, и мучительно искала, куда его пристроить, какъ и гдѣ собою за него пожертвовать…

— Собакой хозяина искала, — мрачно думаетъ она, мигая въ темнотѣ горящими глазами, — собакой при людяхъ хотѣлось быть… ну, вотъ тебѣ, душка, и вышелъ твой выигрышъ: будешь собакою вѣкъ доживать… одинокою, старою собакою… То-то! было дурѣ смолоду — не забывать себя, не стелиться половикомъ подъ чужія ноги…

Вотъ — эту самую Соломониду, старшую сестру, храпящую тамъ столь счастливо и сыто, — не возила ли она, съ двѣнадцати лѣтъ возраста, какъ добрая лошадь, на плечахъ своихъ, выручая ее изъ всѣхъ бѣдъ и невзгодъ молодого мѣщанскаго дѣвичества въ суровой, замкнутой, старозавѣтной и бѣдной семьѣ, гдѣ всякая копейка гвоздемъ приколочена, и угрюмый трудъ съ утра до вечера держитъ всѣхъ, отъ стараго до малаго, за горло своею костлявою рукою? Соломонида слыветъ красавицей — румяная, бѣлая, пышная, a она, Епистимія, маленькій, худенькій заморышъ, только глаза — по ложкѣ, всѣхъ смущающіе необыкновенною голубою красотою своей… И нѣтъ y ребенка гордости и счастья больше того, что сестра ея — вотъ эта самая красавица Соломонида, ради которой шныряютъ мимо оконъ франты-чиновники, приказчики, вольноопредѣляющіеся, писаря, ѣздятъ, рисуясь станомъ и усами, на борзыхъ коняхъ молодые офицеры. A красавица — на всѣхъ нуль вниманія, только дуется самодовольствіемъ, стрѣляетъ глазами, да хохочетъ, распѣвая жестокіе романсы. У строгой, жадной, сердитой матери, озвѣренной бѣдностью, все подъ замкомъ, каждый кусокъ сахару на счету, a Соломонида сластена…

— Пишка, укради!

Епистимія крадетъ… Пришла мать изъ людей — первое дѣло, провѣрка по съѣстному шкафу…

— Это кто y меня тутъ хозяйничалъ?

Пухлыя щеки Соломониды блѣднѣютъ… Епистимія видитъ и шепчетъ:

— Небось… я одна…

И бѣжитъ изъ горницы нарочно съ такимъ преступнымъ видомъ, что мать бросается слѣдомъ, ловя ее и швыряя на ходу вслѣдъ, чѣмъ ни попадя:

— Ага, воровка! ага, каторжная! Ты опять? Ты опять?

Трещатъ по худымъ щекамъ Епистиміи жестокія пощечины, прядями падаютъ выдранные волосы изъ первой юной косы, заплеваны ея небесныя ясныя очи… Волченкомъ воетъ Епистимія, забившись на погребицу… Ничего! A Соломониду все-таки выручила. Ну, и пусть! Соломонида нѣжная, она побоевъ боится, подъ бранными словами дрожитъ, какъ осиновый листъ, — ей нельзя вытерпѣть такое… A мнѣ что? Я желѣзная… Да я за нее… Ну, и пусть!

Семнадцатый годъ Епистиміи. Длинная она, тонкая, какъ свѣча. Голубые глаза радостные каждымъ взглядомъ міръ любовно обнимаютъ и Бога хвалятъ. Живетъ она y замужней сестры, Соломониды Сидоровны Скорлупкиной, въ родняхъ, не въ родняхъ, въ работницахъ, не въ работницахъ. Весь домъ, все хозяйство на себѣ держитъ. Соломонида только медовые пряники жевать умѣетъ, да чаи распиваетъ круглый день… Въ пятомъ часу утра встаетъ Епистимія къ работѣ, за полночь ложится… Но много силы и воли въ дѣвушкѣ и нѣтъ ея веселѣе и счастливѣе пѣвчей птицы на свѣтѣ…

A старый баринъ Викторъ Андреевичъ Сарай-Бермятовъ на Чукотскій носъ уѣхалъ золото искать и покойника Евсѣя Скорлупкина, мужа Соломониды, увезъ съ собою. Прошелъ мѣсяцъ, другой, — взбѣсилась Соломонида. Нѣтъ ея сонливѣе и лѣнивѣе ни на какую работу, a — когда молодой водовозъ, Петруха Веревкинъ, привозитъ раннимъ утромъ воду въ бочкѣ, Соломонида уже тутъ, какъ тутъ: и ворота отворила, и въ сарай проводила, и ужъ сливаютъ они, сливаютъ воду то тамъ съ сараѣ… всего десятокъ, много два ведеръ надо перелить изъ бочки въ чанъ, a времени уходитъ — въ пору утечь цѣлому пруду…