Александр Амфитеатров - Паутина

A Епистимія во дворѣ бродитъ, сторожить, не вошелъ бы кто ненарокомъ, не заглянулъ бы въ сарай…

Долго ли, коротко-ли, приходятъ отъ Евсѣя Авксентьича вѣсти:

— Возвращаемся мы съ бариномъ. Ждите отъ сего письма черезъ шесть недѣль.

Прочитала Соломонида, такъ и пополовѣла. Потому что была она беременна уже по восьмому мѣсяцу. Никто о томъ не зналъ, кромѣ виноватаго, да сестры и матери, потатчицъ. Разсчитывала бабочка, что съѣздить на богомолье, отбудетъ свое время и встрѣтить мужа — какъ ни въ чемъ не бывала: чистенькая и безгрѣшная. Анъ — мужъ то поспѣшилъ… A характеръ y Евсѣя Скорлупкина былъ серьезный: драться — никогда пальцемъ никого не ударилъ, жену бить за низость почелъ бы, но тѣмъ больше она его боялась. И всѣ три женщины боялись, потому что были увѣрены: если Евсѣй найдетъ жену виноватою, то шумѣть много не станетъ, a возьметъ топоръ и оттяпаетъ на порогѣ грѣшную Соломонидину голову.

Какъ быть? Привидѣніемъ въ однѣ сутки стала красавица Соломонида. Мать громко выть не смѣетъ, чтобы люди не спрашивали; зайдетъ въ чуланъ, спрячетъ голову подъ подушки и стонетъ, будто смерть тянетъ жилы изъ ногъ ея. Потому что любила она Соломониду. Если-бы Епистимію при ней на сковородѣ жарили, она не такъ бы жалѣла, какъ — когда Соломонида y самовара мизинчикъ бѣлой ручки обожжетъ…

Какъ быть?

Думала, думала Епистимія, вспомнила, какъ ребенкомъ она сахаръ воровала — Соломонида ѣла, a ее били, — и надумала:

— Не плачь, сестра, не плачь, маменька. Видно, не кому другому, a мнѣ выручать…

И сочинили три женщины бабью каверзу, въ которой — чтобы спасти сестру — доброю волею потеряла Епистимія свое честное имя и дѣвичью славу. Ловко пустили по сосѣдямъ тихій слухъ, будто — точно, вышелъ грѣхъ, посѣтило домъ горе, но не Соломонида измѣнила мужу, a Епистимія впала въ развратъ, потеряла себя, осрамила родительскую голову, и вотъ теперь она ходитъ тяжелая и должна уѣхать, чтобы тайно родить. Соломонида еще раньше уѣхала, — будто для того, чтобы устроить Епистимію къ потайной бабушкѣ, и всѣ по сосѣднему мѣщанству хвалили ее, какъ она заботится о сестрѣ, даромъ что та выросла распутная. A Епистимія и въ люди не смѣла показаться: камнями и грязью зашвыряла бы ее суровая мѣщанская добродѣтель. Ворота дегтемъ вымазали, парни подъ окнами скверныя пѣсни поютъ, — Епистимія все терпитъ. A мать объ одномъ только думаетъ: какъ бы не выплылъ на свѣжую воду обманъ ихъ, какъ бы не пронюхали сосѣди, что невинная Епистимія — не при чемъ, да не бросили бы подозрѣнія на ея сокровище Соломониду? Сама Епистимія щеки мѣлитъ, подглазицы сажею натираетъ, чтобы казалась больною, подушки ей подъ платье навязываетъ, походкѣ учитъ…

— Что прыгаешь сорокою? Развѣ тяжелыя такъ ходятъ? Утицей, утицей, въ раскачку иди, съ перевалкою… Ой, горюшко мое! Погубишь ты, нескладеха, наши головы!

Когда приблизилось время Соломонидѣ родить, прислала она депешу, и мать съ Епистиміей уѣхали, сопровождаемый злословіемъ и насмѣшками, на богомолье. Сто сорокъ верстъ отъ города мать везла Епистимію, ряженою въ беременность, чучелою: все боялась, не попался бы навстрѣчу кто изъ знакомыхъ. И только для встрѣчи съ Соломонидою, въ томъ городѣ, гдѣ ждала ихъ роженица, привела Епистимію въ обычный видъ, потому что отсюда поѣхали онѣ въ третій большой городъ, помѣнявшись паспортами, и Соломонида стала Епистиміей, a Епистимія — Соломонидой. По паспорту Епистиміи и родила Соломонида, и отболѣла, и ребенка сдала въ воспитательный домъ, и поѣхала домой съ матерью уже при своемъ паспортѣ, чистенькомъ, — какъ честная мужняя жена. A Епистимія осталась одна въ большомъ городѣ, грѣшною дѣвушкою, безъ зачатія родившею чужого ребенка… И, когда доходили до нея слухи изъ родимыхъ мѣстъ, какъ ее тамъ ругаютъ и клеймятъ, больно было узнавать ей, что никто такъ не позоритъ и не бранитъ ее, какъ Соломонида, которую она выручила изъ смертной бѣды, и Евсѣй, ея суровый деверь. A жилось тяжко. Пришлось ей, — хотя изъ небогатой семьи, но все же отцовской дочери, въ чужихъ людяхъ хлѣба не искавшей, — служить по мѣстамъ прислугою… И вотъ, мѣняя мѣста, встрѣчается она вдругъ съ покойною нынѣ барынею Ольгою Львовной Сарай-Бермятовою. Та сразу влюбляется въ ея поэтическіе глаза и слышать не хочетъ никакихъ отнѣкиваній, беретъ ее къ себѣ камеристкою и привозитъ ее, расфранченную, гордую, такъ сказать, въ величіи и славѣ, обратно въ родимый городъ, откуда, три года назадъ, уѣхала она, оплеванная за чужой грѣхъ. Подъ сильною Сарай-Бермятовскою рукой, никто не посмѣлъ ее срамить, a за хорошій характеръ, смышленность, ловкость и угодливость многіе полюбили. Съ роднею она помирилась. У Соломониды она застала сына двухлѣтняго, — вотъ этого самаго Григорія, котораго, полуночника, напрасно ждетъ она теперь. И съ перваго же взгляда, какъ увидала она племянника, ковыляющимъ по комнатѣ на колесомъ гнутыхъ, рахитическихъ ножкахъ, прилѣпилось къ нему ея сердце, и зачалась въ немъ новая великая любовь, въ страданіи рождающая радости и въ жертвахъ обрѣтающая смыслъ…

Всѣ родные и близкіе простили Епистимію. Только суровый и гордый Евсѣй открыто брезговалъ ею. По должности своей при старомъ баринѣ Викторѣ Андреевичѣ, почти постоянно находясь въ домѣ Сарай-Бермятовыхъ, Евсѣй не могъ не встрѣчаться съ Епистиміей, но проходилъ мимо нея, какъ мимо пустой стѣны, будто не видя. Это очень огорчало Епистимію, потому что ока деверя своего глубоко уважала, a еще больше потому, что былъ онъ отецъ неоцѣненнаго ея Гришеньки, въ котораго влюбилась она всѣмъ неисполь зованнымъ материнскимъ инстинктомъ уже начинающей перезрѣвать дѣвственницы.

Но вотъ y Гришеньки — уже пятилѣтняго — явился соперникъ: пріѣхалъ на каникулы въ домъ родительскій юный, только что окончившій курсъ въ закрытомъ заведеніи поступившій въ университетъ, студентъ первокурсникъ Симеонъ Сарай-Бермятовъ, красавецъ и нахалъ, съ побѣдительными глазами, таившими въ себѣ и магнитъ, и хлыстъ на женщину. Онъ, подобно своей маменькѣ, тоже нашелъ, что y Епистиміи поэтическіе глаза, и пожелалъ разсмотрѣть ихъ поэзію поближе. Хорошо освѣдомленный, что Епистимія, хотя и держитъ себя строго и «корчить принцессу», но, на самомъ дѣлъ, «изъ такихъ», юноша велъ себя рѣшительно, a безпощадный талантъ Донъ-Жуана оказался въ немъ природный, яркій. Прошло всего двѣ недѣли по его пріѣздѣ, какъ Евсѣй, задержанный бариномъ ночевать въ камерѣ ради какой-то ранней посылки, услыхалъ легкій шумъ въ корридорѣ и, выглянувъ осторожно, увидѣлъ въ лунномъ свѣтѣ Епистимію, крадущуюся въ комнату молодого барина. Видъ ея поразилъ Евсѣя: она шла, точно ее незримая сила, въ лучахъ мѣсяца, тянула и толкала, и тщетно она упрямилась, чтобы миновать, ее ожидающую, роковую дверь. И лицо ея прилунномъ свѣтѣ было зелено, какъ лицо трупа, a въ огромныхъ глазахъ было такое безуміе страха и стыднаго отчаянія, что вѣдьмою какою-то показалась она Евсѣю. Всякій, болѣе чуткій, на мѣстѣ Евсѣя, понялъ бы, что Епистимія шла на первое свое, властно ей приказанное, свиданіе, что сила, высшая воли ея, боретъ ее и мутить умъ, и повелѣваетъ погибнуть. Но Евсѣй презиралъ свояченицу, какъ «такую», былъ брезгливо увѣренъ, что она «такая», и теперь видѣлъ только подтвержденіе своему дурному мнѣнію. И, такъ какъ она для него, можно сказать, не существовала, то ему было все равно, — съ кѣмъ она: съ бариномъ, такъ съ бариномъ, со слугами, такъ со слугами. Она для него въ жизни была зачеркнутый номеръ. Поэтому ночное видѣніе Епистиміи возбудило его безпокойство и негодованіе только изъ того опасенія, чтобы не вышло скандала въ господскомъ, почтенномъ домѣ, чтобы не замѣчены были шашни Симеона людьми. A то что же? Епистимія, все равно, гулящая, a Симеонъ Викторовичъ человѣкъ молодой, безъ этого не проживетъ, пусть ужъ лучше съ нею, чѣмъ съ другою, — по крайней мѣрѣ, не истратитъ здоровья…