Юрий Герман - Один год

Конечно, он мог позвонить дежурному, но для этого надо было идти в кабинет директора, а Жмакин в это время мог его заметить и исчезнуть. Нет, нужно сидеть за столиком и попивать боржом как ни в чем не бывало...

Жмакин швырнул кепку и медленно пошел по залу. Все было так же для него, наверное, совсем так же, как и раньше, - и буфетная стойка, и папиросный дым, и моряки в тигровых джемперах, и дирижер с набрякшим, бессмысленным лицом.

"Оглядывается, - думал Лапшин. - Беспокоится!"

Не торопясь, Иван Михайлович слегка переставил перед собой вазу с искусственными бордовыми розами и, закурив, стал смотреть на Жмакина, который бродил по залу, отыскивая свободное место. Глаза Жмакина поблескивали, наверное он уже выпил нынче и сейчас пытает судьбу, появившись в "шестерке", - возьмут сразу или не возьмут, пропадет с ходу жизнь молодая, или еще наворочает делов. "И страшно ему, и весело сейчас, - думал Лапшин про Жмакина, - а что веселого ждет его? Ах, дурак, дурак парень!"

Но Лапшин ошибался.

Жмакину не было сейчас ни весело, ни страшно. Азарт былых юношеских годов кончился. Нужно было найти хоть кого-нибудь из старых дружков-корешков, напасть на след, встретиться со своим человеком. Но никого тут не обнаружив, он подошел к буфетной стойке и ткнул пальцем в большую стопку - выпить и уйти.

Буфетчик налил.

Жмакин поднял стопку почти ко рту и даже немного запрокинул голову, как вдруг заметил невдалеке нечто страшно знакомое, заметил и тотчас же потерял. Это Лапшин отставил вазу с цветами и вновь спрятался за ней. Пригубив водку, Жмакин поставил стопку на поднос и принялся разглядывать пьяные, красные, возбужденные лица - от одного столика к другому. Но то, знакомое, исчезло, и он, решив, что ошибся, и даже облегченно вздохнув, нащупал сзади себя на подносе стопку и опять было пригубил, как то знакомое, страшно знакомое вновь мелькнуло, но уже больше не скрывалось - он успел заметить бордовые розы и веселые, насмешливые, светлые глаза.

"Шалишь, мальчик! - думал Лапшин. - Сам ко мне придешь!"

Медленно бледнея, Жмакин выпил наконец свою водку, закусил маринованным грибом, расплатился и, чувствуя слабость в коленях, пошел к столику с дурацкими розами. У него достало сил смотреть прямо перед собой, и он глядел вниз на нечистую скатерть, на пачку дешевых папирос и на бутылку боржома, не допитую и до половины.

- Ну, садись, Жмакин, - сказал ему негромкий насмешливый знакомый голос. - Присаживайся. С приездом! Боржомчику налить?

Он сел и наконец взглянул на Лапшина, ожидая увидеть его живые, полные насмешливого блеска, ярко-голубые глаза, но в них, в самой глубине зрачков, Жмакин увидел поразившее его выражение растерянности и страдания, так несвойственное Лапшину. И лицо Лапшина стало иным - с пепельным оттенком, только во всем облике сохранилась твердость, даже жестокость, как бы отдельная от той муки, которую Жмакин увидел в первые секунды.

- Сорвался? - тяжело, с напряжением спросил Лапшин.

- Что вы! - все еще вглядываясь и не веря себе, произнес Жмакин. - Что вы! Смеетесь!

Это у него была такая манера - в разговорах с большим начальством прикидываться простачком-дурачком, польщенным, что с ним шутят.

Он уже овладел собой понемногу. Слабость в коленях прошла. Конечно, он правильно сделал, что подошел, - бежать от Лапшина бессмысленно. Да и не могло ему прийти в голову, что Иван Михайлович здесь один - без своих сотрудников. Но только почему он так изменился - этот Лапшин?

- Значит, не сорвался?

- Что вы!

Надо было оттянуть время и придумать - но что?

- Значит, за пять лет просидел всего месяца четыре?

- Что вы...

- Так как же...

- Гражданин начальник...

- Выдумывай побыстрее!

- Я оттуда в служебную командировку прибыл...

Лапшин не глядел на него - глядел в стакан, в котором быстро и деловито вскипали пузырьки. Жмакин врал. Конечно, Лапшин не мог поверить, да он и не верил. Настолько не верил, что даже документы не спросил.

- Ах ты, Жмакин, Жмакин, - сказал он вдруг с растяжкой и небрежностью, - ах ты, Жмакин...

Несколько секунд они оба глядели друг на друга.

- Ах ты, Жмакин, - повторил Лапшин, но уже с какой-то иной интонацией, и Жмакин не понял с какой.

И опять они помолчали.

- Ожогина мы расстреляли, - сказал Лапшин, - и Вольку Матроса расстреляли. Слышал?

- Нет, не слышал.

- На бандитизм пошли ребята, четыре убийства взяли. А начали вроде тебя, с мелочей. Хорошие были ребята, жалко.

- Это вам-то жалко?

- Мне - жалко! - подтвердил Лапшин. - Предупреждал, как тебя: кончится плохо, мальчики, будем вас расстреливать, избавим советское общество...

Жмакин усмехнулся:

- Пожалел волк овцу!

- А Волька с Ожогиным сявки были? - серьезно и жестко спросил Лапшин. Или, Жмакин, ты с ними не поругался за здорово живешь? Я знаю точно - ты с ними на бандитизм идти не хотел, более того, они даже думали, что ты их Бочкову продал.

- Я не сука! - сказал Жмакин. - И не покупайте меня, начальник, на задушевный разговор, не продается.

- Глуп ты, Жмакин! - вразумительно, но словно бы даже со стоном в голосе произнес Лапшин и с трудом, опираясь на стол, поднялся: - Глуп! сердясь на себя, добавил он, и Жмакин заметил, что все лицо Лапшина в поту. - Пойдем! - велел он. - Пойдем, я тебя посажу.

"Вроде совсем ему худо? - подумал Жмакин. - Помирает, может быть?"

Но Лапшин не собирался помирать. Сцепив зубы, он вышел вслед за Жмакиным на Невский. Дикая боль в затылке и судорога в плече не отпускали его больше, в голове стучали молотки, он уже плохо соображал, но все-таки шел ровной, спокойной походкой мимо Дома книги, мимо аптеки, что на углу Желябова, - шаг за шагом, только бы дойти, довести, не упасть.

- Гражданин начальник! - сиплым от волнения голосом сказал Жмакин где-то возле плеча Лапшина. - Отпустите меня, я в тюрьме удавлюсь.

- У нас в тюрьме нельзя вешаться! - не слыша сам себя, сказал Лапшин. Мы запрещаем.

- Повешусь...

Уже открылась им обоим площадь из-под сводов арки. Фонари горели через один, в молочном теплом свете среди летящего снега смутно вздымалась колонна, а за нею чернела громада дворца. И небо было видно - сплошная чернота, и автомобили, огибающие площадь, и маленькие фигурки людей...

Лапшин вдруг остановился, словно задумавшись, прислонившись плечом к стене.

- Отпустите меня, начальничек!

Иван Михайлович молчал, вобрав голову в плечи и, казалось, вглядываясь в Жмакина из-под лакового козырька фуражки. Снежинки садились на его небритую щеку возле уха.

- Отпустите! - крикнул Жмакин. - Я не виноват, что у меня жизнь поломалась. Это вы виноваты, а не я!

- Если ты не виноват, то мы тебя освободим, - зажимая на слова, как бы с тяжким трудом и даже заикаясь, произнес Лапшин. - Раз-раз-беремся и освободим.