Юрий Герман - Один год

Обедал он в столовой, бывшая "Москва", сидел возле окна и, мелко ломая хлеб, глядел на улицу, на потоки людей, на крыши трамваев, покрытые снегом. Даже сквозь стекла было слышно гудение толпы, сигналы автомобилей и автобусов, звонки трамваев. Алексей выпил рюмку водки, понюхал корочку. Воздух за окнами сделался зеленым, потом синим, потом стал чернеть, и все четче выступали огни. Жмакину хотелось плакать, или ломать посуду, или ругаться в веру, в божий крест, или, может быть, порезать кого-нибудь ножом. Он ел мороженое. Кто-то остановился перед ним. Он взглянул круглыми от ненависти глазами - это был нищий, оплывший старик во всем рваном и сальном и в опорках. Жмакин вынул пятак и положил на край стола. К нищему, помахивая салфеткой, уже шел официант - гнать взашей.

- Леша, - сказал нищий ровным голосом, - не узнал меня?

И Жмакин узнал в нищем ямщика Балагу, самого крупного скупщика краденого, знаменитого Балагу, грозу и благодетеля петроградских жуликов...

- Старичок будет обедать, - сказал Жмакин официанту, - дай водки, студня, хрену, пива дай...

Он вдруг обессилел. Балага уже сидел перед ним и чмокал беззубым, мягким ртом. Из его левого глаза катились одна за другой мелкие слезы. Водку он не стал пить и пива не пил, а в суп накрошил хлеба и ел медленно, вздыхая и охая. Потом вдруг сказал:

- Околеваю, Леша.

И опять принялся хлебать суп.

- Где Жиган? - спросил Жмакин.

- Сидит.

- А Хмеля?

- На складах работает на Бадаевских, - чавкая, говорил старик, - я у него был. Пять рублей дал, и валенки, и сахару...

- Ворует, - спросил Жмакин, - или в самом деле?

Старик не отвечал, чавкал. Лицо его покрылось потом, беззубые челюсти ровно двигались.

- А Лошак?

- Лошак в армии.

- В ополчении?

- Зачем в ополчения? Он паспорт имеет. В армии честь по чести.

- Продал?

- А чего ж, - сказал старик, и глаза его вдруг стали строгими, - все равно конец. Кого брать? Инкассаторов? Банк? Кассира? С ума надо сойти.

Он опять стал есть. Жмакин выпил еще водки и, не закусывая, закурил папиросу. Старику принесли биточки, он раздавил их вилкой, перемешал с гарниром, полил пивом и стал есть, с трудом перетирая беззубыми челюстями.

- А ты сам, Балага?

Старик тихонько засмеялся.

- Я?

- Ты.

Старик все посмеивался. Слезящиеся глаза его стали страшноватенькими.

- Я божья коровка, - сказал он, жуя, - я брат, ищу, как бы потише сдохнуть. Пять лет в лагерях отстукал, выпустили ввиду старости. Вот хожу прошу. Лешка Жмакин пятачок дал, я не обижаюсь. И копейку возьму. Мне что!

- А Ванька-сапог? - спросил Жмакин.

- За Ваньку не знаю. То ли ворует, то ли сидит.

- А Свиристок?

- Свиристок кончился.

- Как кончился?

- Нет такового больше.

- Убили?

- Зачем убили. Вышел наш Свиристок на правильную дорогу жизни. Женился, слышно, ребенка заимел, семья, все нормально.

- Ссучился?

- Отстал ты, Псих, от быстротекущих дней. Бывший Свиристок теперь называется по фамилии Сдобников, имеет паспорт, постоянную прописку и снятие судимости.

- Давай выпьем, - с завистливой тоской в голосе сказал Жмакин, - давай, старик, пропустим по чарочке, чтоб им всем легко в аду пеклось...

- И без нас испекутся, а мне пить нельзя по болезни. Почками болею.

- Бережешься, значит?

- Берегусь...

Жмакин выпил один и задумался. Свиристок, он же Женька Сдобников, представился ему таким, каким он видел его в последний раз на гулянке - в стального цвета тройке, выпивший, с колодой карт в руках, - он тогда показывал фокусы, а теперь женатик! Что же это делается и как это все понять?

- Закажи мне еще биточки! - попросил Балага. - Накушаюсь на твои неправедные деньги.

Алексей заказал. На улице уже горели фонари.

- А ты никак сорвался?

- Ага! - ответил Жмакин, глядя в окно.

- Издалека?

- Хватит.

- Рожу на ходу поморозил?

- Заметно?

- Кто понимает - тому заметно. Слышишь, Лешка, - сказал вдруг старик, бросай ремесло. Пропадешь.

Балага наклонился к нему через стол, быстро жуя, посоветовал:

- На пустяках пропадешь! Как перед истинным говорю! Или большое дело делать и надолго заховаться, или завязывать.

- На какое это - на большое? - щуря зеленые, опасные глаза, осведомился Алексей. - Как Матрос с Ожогиным?

Но Балага уже испугался:

- Шутю, шутю! - скороговоркой, быстро моргая, заговорил он. - Шутю, Алешенька. Разве я тебя, деточка, не знаю? Разве ты мараться станешь? Это я шутю и тебя подлавливаю - какой ты нынче сделался. А ежели по чести хочешь знать, что старичок про тебя думает, - так иди работать. Нету больше твоего ремесла. За кассира, за банк - высшая мера. Расстреляют, а жизнь молодая! Да и с кем работать нынче, Лешечка?

- Что ж, жуликов нет?

- Есть, отчего же нет, сегодня начал работать, а завтра его посадили. Сморкачи, хулиганы, а не жулики. Один будешь, Лешка, баба продаст, все продадут. И дрожать будешь как собака, веселья нету, малины нету, дружков-корешков нету, в ресторанчик тоже не пойдешь, выпьешь под воротами вот и вся радость. И так-то, пьяненький, от отчаянной жизни пойдешь глушить кассира - и точка. Налево.

- Брешешь, Балага, - сказал Жмакин, слегавился, старый черт!

- Чего мне брехать из могилы-то, - усмехнулся Балага, - только мне виднее, всего и делов.

- Что же делать? - спросил Алексей.

- Иди к Лапшину, винись.

- А дальше?

- Поедешь в лагеря - копать.

- Это медведь поедет копать, - сказал Жмакин, - я не поеду. На мой век дураков хватит, будьте покойны.

- Это чтобы по карманам лазить? Хватит. Да какая радость-то? Все равно лагеря.

- Убегу.

- Куда?

- Сюда.

- Опять посадят.

- И опять убегу.

- Дальше Советского Союза не убежишь, вернут в лагеря и будешь работать или сдохнешь, дурак ты!

- Не буду работать.

- Почему?

- А почему ты не работал?

Балага усмехнулся:

- Зачем же мне было работать, Лешенька?

- Может, ты в комсомол вступил? - спросил Жмакин. - Или в юные пионеры? Или в октябрята? Что-то я тебя, старичок, никак не разберу...

- А чего меня разбирать, когда я шутю! - дробно засмеялся Балага. - Я, Леша, старичок веселый, болтунишка, мне с человеком посмеяться - лучше не надо удовольствия. Дай-ка, сынок, денежку мне, я и пойду...

- Сколько ж тебе дать?

- Сколько не жалко.

- Мне ничего не жалко, - вглядываясь в опухшее лицо Балаги, сказал Алексей серьезно. - Мне и тебя не жалко, а потому денег я тебе не дам. Пожрал и беги, старая холера, хватит, заработал с меня...

- Чего же я заработал, - захныкал Балага, - супу да биточки всего заработка?

Жмакин, прищурившись, глядел на Балагу.

- А ты цыпленочек, я примечаю, - сказал Балага. - Ох, сынок, допрыгаешься с твоим карактером...

- Иди! "Карактер"!

Балага пошел, прихрамывая, оглядываясь. Алексей выпил еще стопку и обогнал Балагу на лестнице: чтобы чего неожиданного не приключилось, выходить лучше было первым. И что его тянет все время черту в зубы? Впрочем, наплевать! Не попался у Нонки, не попадется и здесь! Уж если от самого Лапшина ушел на площади, от дверей розыска, - значит, не скоро его возьмут. Значит, судьба!