Юрий Герман - Один год

- И лошади отыскались?

- А как же? Перекрасил он их - ходок по жульничествам, да ведь и мы тут не лаптем щи хлебаем... Добрые кони, резвые. Один давеча жеребец приз на бегах взял - "Рекорд" ему фамилия, бочковскому жеребчику...

Иван Михайлович молча поглядел Катерине Васильевне в глаза, потом спросил:

- За что это меня ваш старый артист чиновником обругал? И фаготом. А я для них, между прочим, очень старался.

- Между прочим, - взглядом отвечая на его прямой взгляд и нисколько не смущаясь, ответила Балашова, - между прочим, Иван Михайлович, я думаю, что в моих коллегах говорила зависть...

- Это почему же? - удивился он.

- Я не раз замечала проявление этого не слишком высокого чувства у моих коллег по отношению к людям мужских профессий: к летчикам, морякам, вот в данном случае...

- Но они же мужчины, - наивно сказал Лапшин. - Сегодня он артист, а завтра тоже летчик...

Катерина Васильевна улыбнулась:

- На сцене? На сцене все что угодно - и мыслитель, и летчик, и умный следователь, и волевой командир корабля...

- Здорово вы не любите своих товарищей.

- Не люблю, - миролюбиво согласилась Балашова. - Я, Иван Михайлович, выросла в семье, где все были настоящими мужчинами. Отец у меня пограничник, брат - подводник, другой брат - военный, на Хасане погиб. И мама у меня настоящий парень, мы ее так зовем, и верхом ездит, и вообще... Так что трудно мне привыкнуть к тем моим коллегам, которые носят брюки, но улицу перейти очень уж подолгу не решаются...

Она смотрела на Лапшина строго, а он вдруг подумал: "Вот перец" - и плутовато улыбнулся.

- Чего это вы?

- А ничего, - сказал Лапшин. - Подумал - серьезный у вас характер.

- Серьезный! - невесело ответила Катерина Васильевна. - Некоторые даже считают меня синим чулком, ханжой и, простите, занудой. Я вас, наверное, задерживаю?

- Что вы! - даже испугался Иван Михайлович. - Нисколько.

Ему очень хотелось рассказать ей, как он слушал давеча их радиопьесу, но подходящие слова как-то не приходили на ум, и Лапшин осведомился - чего бы хотела Катерина Васильевна: показать ей типов, ход следствия, или она еще посмотрит фотографии?

- Не знаю, - ответила Балашова, - как вам удобно, мне все интересно. Я, видите ли, должна играть проститутку в этой пьесе, воровку и немного даже психопатку. Такую, правда, которая во втором действии начинает перестраиваться, и процесс у нее протекает очень бурно...

- Вот насчет бурной перестройки, - сказал Лапшин опасливо, - тут я, знаете, не ручаюсь, но тетенька одна есть интересная, заводная дамочка "Катька-Наполеон" ее кличка...

- Значит, еще и тезка...

- Тезка. Но вы мне про вашу роль поподробнее изложите, я вам, может, что-нибудь толковое посоветую, этот народишко кое-как знаю...

Она стала рассказывать, а он слушал, подперев свое большое лицо руками и иногда поматывая головой. Вначале Катерина Васильевна путалась и шутила, потом стала рассказывать спокойно и подробно.

- Мне, в общем, не все нравится, - сказала она, - но роль может выйти. Как вам кажется? Не вся, но хоть что-то.

- А вы с тем стариком, который с челюстью, против пьесы?

- Ах, с Захаровым! - улыбнувшись, сказала Балашова. - Нет, мы против режиссера. Режиссер у нас плохой, пошлый. А Захаров - сам режиссер. Кажется, теперь Захаров будет эту пьесу ставить. У него интересные мысли есть, и мы с ним тогда у вас так радовались потому, что все наши мысли совпадали с тем, что вы говорили. И мы пьесу теперь переделываем... Драматург сам приехал сюда...

И Балашова стала рассказывать о том, как будет переделана пьеса.

- Так, конечно, лучше, - сказал Лапшин, - так даже и вовсе неплохо!

Он перестал чувствовать себя стесненным, и на лице его проступило выражение спокойной, даже ленивой деловитости, очень ему идущее. Катерина Васильевна сидела у него долго, спрашивала, он охотно отвечал. Говорил он обстоятельно, серьезно, задумывался и, как человек много знающий о жизни, ничего не обшучивал. Слушать его было приятно еще и потому, что, рассказывая, он избегал какой бы то ни было наукообразности и держался так, точно ему самому не все еще было ясно и понятно.

- Темные дела происходят на свете, - говорил он, и нельзя было разобрать - осуждает он эти темные дела или находит их заслуживающими внимательного изучения.

- Вам, наверное, все люди кажутся жуликами, ворами, конокрадами или убийцами? - спросила Балашова.

Он внимательно взглянул на нее, подумал и не торопясь ответил:

- Нет, Катерина Васильевна, не кажутся мне люди такими. Люди - хороший народ.

- Ой ли?

- Люди - хороший народ! - еще более уверенно, чем в первый раз, повторил Лапшин. - Я знаю!

И Катерина Васильевна подумала, что люди действительно хороший народ, если Лапшин говорит об этом с такой настойчивой уверенностью.

- Ну а этот? - спросила она, кивнув на стул, на котором давеча сидел кудрявый и седой дядя Пава.

- Шкаденков-то? Ну, Шкаденков разве человек? Взбесился, с ним кончать надо.

- Это как - кончать?

- Ликвидировать! - с неудовольствием объяснил Лапшин. - Освободить людей от такого... собрата, что ли...

- И вам никогда не бывает их жалко? - понимая, что этого спрашивать не следует, все-таки спросила Катерина Васильевна.

- Да как вам ответить? Есть у меня доктор, дружок - хирург Антропов. Вот он однажды такую мысль выразил, что если он совершенно убежден, что надобно ногу ампутировать, иначе человек погибнет, то ему эту ногу не жалко. Человека жальчее! Так и тут - общество наше жальчее!

- Я понимаю! Я очень понимаю! - сказала Балашова. - Мой Василий Акимович тоже так считает...

- Это кто же ваш Василий Акимович? - вдруг против своей воли неприязненным голосом осведомился Лапшин.

- Кто? - немножко растерялась Балашова. - Как кто? Папа мой...

Разговор, словно бы иссяк на мгновение, Иван Михайлович прокатил по столу граненый карандаш, потом сказал:

- Был у меня дружок один - хороший чекист, помер в одночасье от сыпняка, так он, бывало, говорил: "Вычистим мы с тобой, Ваня, от всякой пакости нашу землю, посадим сад, погуляем на старости лет в саду". И не погулял. Не дожил.

Иван Михайлович словно с досадой махнул рукой и спросил - звать ли "Наполеона".

- Позовите, - тихо ответила Балашова. И повторила: - "Вычистим землю, посадим сад и погуляем на старости в саду". Удивительно хорошо! Чисто, главное, необыкновенно...

- Наше дело такое, - твердо и задумчиво произнес Лапшин. - Только чистыми руками можно делать. Так Феликс Эдмундович нас учил, так партия говорит, так мы и про себя думаем. Работа, можно сказать, до крайности грязная, а делать ее можно исключительно чистыми руками. Антропов мой - врач вот этот самый - такую мысль высказал как-то в беседе: "Это, говорит, вроде хирургия. Гнойник удаляешь, а асептику, что ли, или антисептику, ну, когда кипятят все это, говорят Антропов, полностью соблюдать надо. Целиком и полностью". Не ясно?