Юрий Герман - Один год

- Куда в гости собрался? Костюмчик приличный, бостон, что ли? На трудовые деньги построил или как?

Хмеля с тихим вздохом рассказал, что действительно собрался в гости к одному старому дружку, некоему Сдобникову. Вот и приоделся. Костюм же построен на трудовые, других денег у него теперь не бывает.

- Не продаешь, значит?

- Покупаю, Жмакин, - сказал Хмеля грустно и подергал длинным белым носом, - покупаю, и задорого.

- Что покупаешь?

- Все.

Он замолчал и опустил голову.

- Да ну тебя к черту! - крикнул Жмакин. - Не крути мне! Что ты покупаешь?

- Разное.

- Ну что, что?

- Три года на канале покупал, - сказал Хмеля. - По четыреста процентов выработки плачено, а на канале знаешь какой процент? - Он вздохнул и посмотрел пустой стакан на свет. - И купил. На! - Он порылся в кармане, вынул паспорт и протянул его Жмакину. - Чего смотришь? - вдруг изменившись в лице, крикнул он. - Чего разглядываешь? Думаешь, ксива? Не видал ты такого паспорта, Псих, в своей жизни. Все чисто. На, гляди! Хмелянский, Александр Иванович, год рождения, на! Видал? И не Хмеля! Никакого Хмели здесь нет. И попрошу! - Он стукнул ладонью по столу так, что зазвенели стаканы, но вдруг смутился и, забрав у Жмакина паспорт, отошел к шкафчику. - Да что говорить, - сказал он, - как будто я виноват. "Продаешь?" А того не понимаете... - Он что-то забормотал совсем тихо и улегся на свою белоснежную постель с сапогами, но тотчас же сбросил ноги и выругался.

- На сердитых воду возят, - сказал Жмакин, - шагай сюда, выпьем еще, Александр Иванович Хмелянский.

Хмеля сел к столу. Волосы его торчали смешными хохолками.

- Итого, перековали тебя чекисты? - спросил Жмакин. - Все в порядке?

- Все в порядке.

- А рецидивы бывают?

- Ничего подобного, - сказал Хмеля, - я, брат, строгий.

Он взглянул на Жмакина из-под очков и хитро улыбнулся.

- Законники, - сказал он, - юристы.

- И провожали из лагерей-то, - спросил Жмакин, - с оркестром?

- С оркестром. Костюм этот дали, - добавил Хмеля, - ботинки, рубашку.

- А здесь как же?

- Ничего.

- Ты за какой бригадой сидел? У Лапшина сидел?

- Сидел.

- А когда вернулся - был у него?

- Нет. В кинематографе встретил.

- И что он?

- Подмигнул мне.

- А еще?

- Велел зайти. Я, конечно, зашел. "Все, спрашивает, в порядке?" - "Все в порядке", - говорю. Посмотрел мой паспорт. Спрашивает: "Балуешься?" Я говорю: "Нет, гражданин начальник, с нас довольно". - "Да, говорит, иди, Хмелянский, будь здоров". Я ему: "Слушаю, товарищ начальник, до свиданьица". А он мне: "Нет уж, говорит, Хмелянский, зачем до свидания, наши свидания, говорит, авось кончились. Будь здоров!"

- С тем и пошел? - спросил Жмакин. Ему вдруг стало жарко до того, что он весь взмок.

- Да, - медленно и важно сказал Хмеля, - с тем и пошел. Может, чаю хочешь? - неожиданно спросил он.

Жмакин молчал.

- Ты ему теперь позвони, Лапшину, - сказал он погодя, - позвони, что, дескать, Лешка-Псих в Ленинграде, сорвался из лагерей. Также Жмакин и Володеев. Позвонишь?

- Позвоню, - в упор глядя на Жмакина, сказал Хмеля.

- Неужто позвонишь?

- Позвоню, - отводя взгляд, повторил Хмеля.

- За что же это, Хмеля? Чем я перед тобой провинился?

- Передо мной ты не провинился, - с трудом сказал Хмеля, - но как же я могу? Вот, к примеру, я работаю на Бадаевских складах, на разгрузке продуктов из вагонов. И вдруг, допустим, я узнаю, дескать, подкопались и делают нападение на наше масло. Как я должен поступить?

- Хмеля, - сказал Жмакин, - мы же с тобой в одной камере одну баланду одной ложкой жрали. Кого продаешь, Хмеля?

- Лучше бы ты ушел от меня, Лешка, - сказал Хмеля со страданием в голосе, - ну чего тебе от меня надо?

- А где я ночевать буду? - спросил Жмакин.

- Где хочешь.

- Я здесь хочу, - криво усмехаясь, сказал Жмакин, - во на той кровати.

- Здесь нельзя.

- Почему?

- Не могу я жуликов пускать, - с тоской и страданием крикнул Хмеля, откуда ты взялся на мою голову? Уходи от меня...

- Гонишь?

- Разве я гоню...

- Конечно, гонишь...

- А чего ж ты мне - продаю, да легавый, да ксива...

- Ну, раз не гонишь, я у тебя останусь на пару дней, пока квартиру не найду.

- Нельзя у меня, - упрямо сказал Хмеля, - я говорю нельзя, значит, нельзя.

- Да тебе же выгодней, - все так же криво улыбаясь, сказал Жмакин, напоишь меня горяченьким, я спать, а ты в автомат и Лапшину. Меня повязали, тебе благодарность - всем по семь, а тебе восемь. Четыре сбоку, ваших нет. Он скорчил гримасу, допил водку и, глумливо глядя на Хмелю, снял пальто. Для твоей выгоды остаюсь.

Хмеля смотрел на него из-под очков с выражением отчаяния в близоруких светлых глазах.

- Уходи, - наконец сказал он.

- Не уйду.

- Уходи, - еще раз, уже со злобой, сказал Хмеля. - Уходи от меня.

- Не уйду! Понравилось мне у тебя в красном уголке...

- Это не красный уголок, - дрожащим голосом сказал Хмеля, - какие тут могут быть пересмешки...

- А вот могут быть!

Бешенство заливало уже глаза Жмакину. Он ничего не видел. Руки его дрожали. Выдвинув плечо вперед, он пошел вдоль стены, нечаянно сшиб столик, что-то разбилось и задребезжало; он с маху ударил ладонью по фотографиям, стоявшим на этажерке, - это была старая неутолимая страсть к разрушению. И Хмеля понял, что сейчас все нажитое его потом будет изломано, разбито, исковеркано, уничтожено - будет уничтожена первая в его жизни трудом заработанная собственность - тарелки, которые он покупал, гитара, которой его премировали, красивый фаянсовый чайник с незабудками - подарок приятеля...

И, поняв все это, Хмеля схватил первое, что попалось под руку, столовый тупой нож, и сзади ножом ударил Жмакина, но нож даже не прорвал пиджака, а Жмакин обернулся, и в руке его блеснула узкая, хорошо отточенная финка.

- Резать хочешь? - спросил он, наступая и кося зелеными глазами. - Меня резать...

Левой рукой, кулаком, он ударил Хмелю под челюсть, Хмеля шлепнулся затылком о беленую стенку и замер, потеряв очки. Его светлые близорукие и маленькие глаза наполнились слезами, он поднял ладони над головой, пытаясь защищаться, и в Жмакине вдруг что-то точно оборвалось: он понял, что с Хмелей уже нельзя драться и что это была бы не драка, а простое убийство. Матерно выругавшись, Жмакин перекрестил, по блатному обычаю, острием ножа подошву ботинка, скрипнул зубами, накинул пальто и вышел во двор. Ноги его разъезжались на обмерзшем асфальте, и ему внезапно сделалось смешно. Посвистывая, он добрался до трамвая и поехал куда глаза глядят - коротать ночь. Но эта ночь была очень плохой. Город, который мерещился ему в тайге, изменился. В нем некуда было деться, дома были сами по себе, а он сам по себе. Для чего же было так рваться сюда?

В гостях

Второе действие еще не кончилось, когда Лапшин приехал в театр. С ярко освещенной прожекторами сцены доносились беспокойные и неестественные крики, которыми всегда отличается толпа в театре, и между кулисами был виден гнедой конь, на котором сидел знакомый Лапшину актер с большой нижней челюстью, в форме белогвардейца, со сбитой на затылок фуражкой и с револьвером в руке. Немного помахав револьвером, артист выкатил глаза и два раза выстрелил, а затем стал пятить лошадь, пока она не уперлась крупом в большой ящик, стоявший за кулисами. Тогда артист сполз с нее и сказал, увидев Лапшина: