Юрий Герман - Один год

- Хромаю даже! - добавил Хмелянский.

- Жмакина давно не встречал? - спросил Иван Михайлович, словно о знакомом инженере, или токаре, или бухгалтере. Спросил походя, легко, без нажима и, услышав, что давно, кивнул головой, словно иного ответа не ждал. Потом задумчиво произнес: - Заявился он, по Ленинграду ходит. А мне побеседовать с ним надо, очень надо...

Потом смотрели сдобниковскую дочку. Маруся подняла ее высоко, и все стали говорить, как и полагается в таких случаях, что дочка "удивительный ребенок", "красоточка", что вообще она вылитый папаша, а глазки у нее мамашины. Веселый морячок Зайцев даже нашел, что ручки у девочки "дедушкины". Наконец наступила пауза, про дочку сказали всё. Тогда патефон заиграл "Кавалерийский марш", - это была старая, дореволюционная граммофонная пластинка, и все сели за стол. Лапшина посадили рядом с Балашовой, а Ханина и Хмелянского, как знакомых Ивана Михайловича, напротив. Женя сел слева от Лапшина и налил ему водки.

- Пьешь? - спросил Лапшин.

- Исключительно по торжественным случаям, - горячо сказал Женя. - Надо, чтобы все чин чинарем было. Закусочка, семейный круг. Конечно, тут тоже такое дело, надо глаз да глаз иметь, чтобы мещанство не засосало, тут правильно Маяковский подмечал...

- Ну, мещанство тебе не опасно! - со значением сказал Лапшин. - Ты не такой человек. Буфет давно купил?

- Нынче. Исключительно удачно приобрел. Богатая вещь, верно?

- Верно, вещь богатая.

- И замки хорошие, любительской работы, - с азартом добавил Женя и густо покраснел под внимательно-лукавым взглядом Лапшина. - А что?

- Да ничего! - усмехнулся Иван Михайлович. - Это ведь ты про замки заговорил, а не я...

В эти мгновения оба они вспомнили одно "дельце" Сдобникова вот как раз с таким "богатым" буфетом.

- Ну ладно, товарищ Сдобников, - чокаясь с Женей, сказал Лапшин, будем здоровы и благополучны.

- Будем! - твердо глядя в глаза Лапшину, ответил Сдобников. - И вы на меня надейтесь, Иван Михайлович!

После третьей рюмки он поднялся, постучал черенком вилки по салатнице и потребовал тишины.

- Я поднимаю эту рюмку с большим чувством за своего бывшего командира, начальника, за товарища Лапшина Ивана Михайловича и хочу его заверить, как члена партии большевиков, от имени всей нашей молодежи, что если случится война и какой-либо зарвавшийся сволочь, я извиняюсь, империалист нападет на нашу советскую Родину, то мы все встанем на защиту наших завоеваний и как один отразим удары всех и всяческих наемников. За Ивана Михайловича, ура!

Прокричали "ура", выпили еще. Хмелянский вытер слезы под очками.

- Вы что? - спросил у него Ханин. - Перебрали?

- Есть маленько. Я вообще-то нервный! - сказал Хмелянский. - И сегодня неприятности имел.

- Ну, тогда за ваше здоровье! - произнес Ханин. - Чтобы кончились все неприятности у всех людей навсегда.

Было много вкусной еды - пирогов, запеканок, заливного, форшмаков, а для Лапшина и его друзей - отдельно зернистая икра. Женя ничего не ел и все подкладывал Ивану Михайловичу.

- Вы кушайте, - говорил он, - девчата сейчас жареное подадут. Наварили, напекли, всем хватит без исключения.

- Пурпуррр! - страшно крикнул Лиходей Гордеич. - Под турнюррр котурррном!

- Не безобразничайте, папаша! - попросил Сдобничков. - Очень вас убедительно прошу, соблюдайте себя.

- Он - кто? - спросила Балашова.

- Портной в цирке, - с готовностью ответил Хмелянский. - Приличный человек, хороший, а вина выпьет и начинает свои цирковые слова кричать.

У Жени на лице появилось страдальческое выражение. Ему очень хотелось, чтобы все сегодня было чинно и спокойно, и, когда старик начал скандалить, Сдобников побледнел и подошел к нему и к двум здоровенным парням в джемперах, стриженным под бокс.

Пили в меру, разговаривали оживленно, соседи Балашовой рассказывали что-то мило-смешное, и она смеялась, закидывая голову назад. Хмелянский, как показалось Лапшину, несколько раз что-то порывался ему сказать, но так и не сказал.

- Домой не пора? - спросил через стол Ханин.

Лицо у него было измученное, и когда он ел, то закрывал один глаз, и это придавало ему странное выражение дремлющей птицы.

На другом конце стола отчаянно зашумели.

- Униформа! - воющим голосом завопил Лиходей Гордеич. - На арррену!

Его уже волокли к дверям. Вернувшись, Женя вытер руки одеколоном и сказал всему столу и особенно Лапшину:

- Простите за беспокойство. Пришлось применить насилие, но ничего не поделаешь. Еще раз извините.

- Ладно, - сказал Ханин, - что тут Версаль вертеть. Выпил гражданин, с кем не бывает.

- Вы его любите? - тихо спросила Балашова у Лапшина.

- Кого? - удивился он.

- Да Ханина, Давида, кого же еще...

- Ничего, отчего же... - смутился Иван Михайлович. - Мы порядочное время знаем друг друга.

- Отчего вы всё на мои руки смотрите? - спросила она и подогнула пальцы.

Притушили свет, в полутьме запели грустную, протяжную песню. Лапшин искоса глядел на Катерину Васильевну и вдруг с удивлением подумал, что нет для него на свете человека нужнее и дороже ее. "И не знаю ее вовсе, рассуждал он, - и живет она какой-то иной, непонятной жизнью, и вот поди ж ты! Куда же теперь деваться?" Она тоже взглянула на него и смутилась. Ему хотелось спросить ее - что же теперь делать, но он только коротко вздохнул и опустил голову...

Ханин опять сказал, зевая:

- Не пора ли, между прочим, спать?

На прощание Сдобников долго жал Лапшину руку и спрашивал:

- Ничего было, а, Иван Михайлович? Если, конечно, не считать рецидив с папашей. Вообще-то он мужчина симпатичный и культурный, ко мне относится как к родному сыну, семьянин классный и на работе пользуется авторитетом, а как переберет - горе горем. Вы не обижайтесь!

В машину Лапшин позвал еще и Хмелянского, надеясь, что тот скажет то, что хотел сказать и не решался. Но Хмеля не сказал ничего. Когда он вылез, Ханин надвинул на глаза шляпу и осведомился:

- Не надоели тебе еще твои жулики, Иван Михайлович?

- Нет, - угрюмо отозвался Лапшин.

- Идеалист ты! Выводишь на светлую дорогу жизни и дрожишь за каждого, чтобы не сорвался, а другие твои сыщики ловят и под суд, ловят и увеличивают процент раскрываемости - всего и забот.

- Пройдет время, и таких сыщиков мы повыгоняем, - негромко произнес Лапшин. - Хотя среди них есть недурные, а то и великолепные работники.

- Повыгоняете?

- Ага.

- А вас самих не повыгоняют?

Лапшин промолчал. Он не любил спорить с Ханиным, когда того "грызли бесы", как выражалась Патрикеевна.

- А Балашова наша спит, - заметил Ханин. - Отмаялась сибирячка.

- Она сибирячка?

- Коренная. А там, как сказано у одного хорошего писателя, пальмы не растут.

И тем же ровным голосом Ханин произнес:

- Иван Михайлович, мне крайне трудно жить.