Сергей Клычков - Чертухинский балакирь

Так круглый год и отбирал Спиридон Емельяныч картошку. Когда кто ни приедет, все отбирает!

"Откуда это у Спиридона столько картохлю?" - дивились мужики, но заподозрить что-нибудь такое в голову никому не приходило.

*****

Закружилась Маша за сегодняшний день и так еще никогда не уставала. Сила у Маши была вся в кости, работала за мужика, у печки и по мельнице, а сроду-родов никогда не хворала, зато и была такая сухня!

Заперла Маша воду в корыте, сосчитала мешки, перекрестилась и хотела было уже на выход идти, да, повернувшись, так и осталась: в широко раскрытую дверь входила старушка, вся с ноготок, улыбалась Маше, как давно знакомая, и за ней сразу в двери стало темнее, а вдали зарозовело, и от берез легла до мельницы тень. Вечерняя дымка кружилась у нее под ногами, и всю ее кутала болотная дремная хмарь.

- Бог помогай, девонька… Поможи тебе боже, красавица!

- Спаси Христос, баушка!

- А шла я мимо да думаю: дай зайду, навещу, - говорит старушка, тыкая перед собой палкой и подходя неторопливо к мешкам. - Бог поможи!.. Доброго тебе добра, трудолюбица!

- Спаси Христос, баунька. Ты же откуда?.. Откеда идешь, говорю? -повторила Маша, видя, что старуха приставила сохлую ручку к ушам.

- Дальная, матушка… ты моя, дальная!..

"Должно, нищенка", - подумала про себя Маша.

Старушка села возле Маши на мешок и охнула.

- Дальная… дальная… с самого села Горы-Понивицы…

- Горы-Понивицы?..

- Несь такого села и не слышала?..

- У нас мать понивинская… Ты ее не знавала?..

- Ну, вот еще, как же Устинью не знать!.. Бывало, в девках в одном хороводе за руки ходили… Только я постарше немного…

- Постарше? Так сколько же тебе годов?

- Сколько годов, столько рублев… как за восьмой десяток перевалило, так и со счету сбилась… А ты мать-то помнишь ли?..

- Сироты мы…

- Лядавая баба была, не сплошь тебя, не тем будь помянута, легкое ей лежание… Сиротинка ты моя круглая, как яичко петое! - запела старушка, приложивши ручку к морщинистой щечке и глядя умильно на Машу, словно плакать над Машей собиралась.

- Какая ты, баунька… жалостливая… Сама несь нищим куском побираешься, а меня вот жалеешь…

- Коли нечем куснуть, весь свет пожалеешь, девонька… Я, вишь ли, травы собираю… травы разные… от запора, от худобы, от лихвы человечьей, благо делать неча!

- Травы?..

- Самые травы, девонька… Тебе какой травки не надобится ли?.. Гляжу на тебя, больно лядава ты да худа, в лице ни кровинки, как навной выпил, грудь воры украли, не туда попали… Несь так на людей не выйдешь!

- Да я уж, баушка… завековала…

- Что ты!.. Что ты!.. Мало что кукушка накукует… Я тебе травки дам, - шепотком, пригнувшись к Маше, говорит старушка.

- Помогает?..

Старуха моргает хитро глазками и словно не расслышит.

- Травы-то твои, говорю, помогнут ли?..

- Ну вот еще что сказала… Глаза ты мне выплюнь… Только замужним она, трава, в пользу больше идет. Как обкрутишься, так в первую ночь и глотни, ряднина на грудях лопнет, надуешься сразу…

- Ужли?

- Как опара из квашни вылезешь!

- Дай, баушка, травки!

- Дать-то я тебе дам… за тем и зашла… только надо с ней, с травой, уметь обходиться… Во-первые, беспременно никому не говорить: трава другого глаза боится!

- Ни-ни, баушка, что ты!..

- Особливо отцу: он на такие штуки вредный человек! Вякнешь ему по простоте - и… вся сила в траве пропадет!

- Язык прикушу! Родимая, дай!

- А как же: третевысь гляжу на тебя на базаре - уж и худа же ты, девка… щипнуть не за что!

- Только… помочь-то будет?.. - шепотком говорит Маша старушке, забывши про ее глухоту.

- А ты обойдись с ней как следует быть… Ты вот дома все сидишь как на привязи: от такой жизни большого проку не будет, ты бы на деревню сходила…

- Не примут…

- Ну, по речке бы прошлась… особливо под вечер… скупалась, где месяц почище светит… Вода - она в крепость идет человеку! И поспишь с воды, как меду полижешь…

- Ох, баушка, про воду ты говоришь… меня люди и так зовут Непромыха!

- Назовут - хуже ножа проткнут!

- Да и не до гульбы мне, баушка: каждый день так умаешься… только сном и отходишь…

- Человек во сне зря время теряет… Говоришь ты, слушаю я, все не дело. Слушай, я расскажу тебе одну такую историю… - Старушка показала на дверь, и она еще шире раздалась у Маши в глазах.

Маша уставилась во все глаза: за крайней березой у самого дома поднялся месяц с земли и поплыл, лицом немного набок… к Дубне, словно горюет о чем, а губы у него толстые, добрые, и из губ на сторону свесился немного язык.

- Ты вот про этого мужика знаешь?..

- Что ты, баушка… это же месяц.

- Месяц-то месяц… а кто на ем нарисован? Вишь, как языком дразнится… Несь еще не слыхивала?..

- Где ж у нас тут слышать: в лесу одни ведмеди ревут, да и леший будто тоже чудит, хотя сама-то я… не попадала ни разу…

- Болтают… Ну, так слушай: это - Ленивый Мужик.

- А ну, баушка, расскажи! - оживилась Маша, - Прибауточница какая!

Маша придвинулась к старушке и положила голову на руку, заглядывая с улыбкой старухе в глаза - так слушать интересней. Старушка поправила подол на калишках, в искосок повернулась к Маше, тонкие губы сделала бантиком и начала нараспев, покачиваясь своей куриной головкой; месяц словно застыл, остановился в березовых сучьях. Да он и всегда так: заметно для глаза, как возле земли спешит над лесом скорей подняться, а как заберется повыше, так и повиснет.

Ну, так и вот.

Жил это в нашем селе Горы-Понивицы, не знамо сколько лет тому назад будет, когда, может, и села-то никакого не было, а была на этом месте в вожжу длиной деревушка о трех дымках, о четырех домках, так и жил в этом самом селе мужик с самого краю по имени будет Иван, по прозвищу будет Ленивый…

Родила его, вишь, мать сонная, в самую светлую утреню опросталась… Ну и выдался: мужик не мужик, а на печке лежит, ничего не делает, только пьет чай да обедает…

Большой мужичина отъелся!

На кулаки страшно взглянуть, в горсть полмеры ржи войдет, на ноги лаптей на базаре не подберешь, а уж на голову - ни один картузник не брался…

А жил этот Иван - сыр в масле катался.

Только проснется, свет в избу ударит:

- Жена, - кричит, - ставь самовар!

А баба была у него страх работящая, не сплошь тебя: кожа да кости, а на руки складная и проворная, терпугом ее смургай, ни слова не скажет, - по полю и по дому все одна управляла, от других не отставала, а если кто и спросит про мужа не из жалости какой, а больше подкольнуть да подтырить, так только и скажет:

- Бог дал!

- Самовар! - кричит Иван. Земля под ним от силищи ходит…

Ну, самовар так самовар, как ослушаться мужнина слова… Тут бы, глядишь, с работы немного вздохнуть, а мужик знать ничего не хочет.

А то голову только повернет, если узнает, что праздник какой, а сам так и лежит на пригретом боку.