Борис Голлер - Возвращение в Михайловское

- Племя! Верно - хазарское. Живут в Крыму - и веруют, как иудеи. Но это - мой талисман!.. От сглазу. От белого человека.

- Почему непременно от белого?

- Сам не знаю. Мне нагадали, что погибель меня ждет от белого человека!

- А вы сами разве - черный?

- А как же! В какой-то степени. Ваша младшая сестрица, если помните, сразу отличила. Это не случайно! Дети видят все удивительно правильно. Вам не хотелось бы - назад, в детство?

- А вам?

- Нет, скорей - это страшно! Вот-с! Я и есть - арап. Арап Петра Великого. Лишь великий государь мог вывезти невесть откуда арапчонка раба, чтоб он в итоге стал здесь Пушкиным!

Хвастается? Или дразнит с тоски? Даже просто думает вслух. Это редко с ним бывало - то есть при ней. Все равно ей хорошо оттого, что он говорит. Она даже могла не разбирать слов - только звуки и близость. Он выпил еще рюмку...

Девушка была рядом и, кажется, любила его, но то была не она. А где она? Не знал. По правде говоря, временами он даже нетвердо сознавал - кто она. "Говорят... вы влюблены во всех... я безутешна!" Девочка на берегу. Которая исчезла, чтоб стать Татьяной. Теперь она выросла... Наверно, скоро замуж. Круг жизни замкнется, уже смыкается. Экипаж из Люстдорфа, покачиваясь, терялся где-то в степи.

- Идемте гулять! Вы, должно быть, засиделись здесь... - Он чуть было не сморозил: в девках, но вовремя примолк.

- Я должна одеться. Это долго...

- Пусть долго! - Он был великодушен. Чуть пьян и великодушен.

Они вышли. Капор обрамлял ее личико полукружьем ("лицо обрамленное" штамп, но что поделаешь, тут оно в самом деле было обрамлено), пелеринка пальто спадала с плеча... она раскраснелась, торопилась, сбивалась с шагу впервые шла с ним... Споткнулась - было мокро, осенняя трава лезла под подол, ей дважды пришлось приподнимать юбки достаточно высоко.

- У вас красивые ножки! Пользуйтесь этим! - сказал он без стеснения.

- Правда? - Она зарделась. Но все ж решилась - робко: - А как пользоваться?

- Ну, не знаю, - сказал он с мужской важностию. - Красивые ножки, учтите, большая редкость, чем хорошенькое личико! А мы, мужчины, как правило - поверхностное племя! Мы постигаем мир снизу вверх - то есть постепенно поднимая глаза...

- Вы - ужасный человек!

- Возможно. Но я написал не так давно, что "вряд ли / Найдете вы в России целой / Три пары стройных женских ног!" И немного горжусь этим своим открытием.

С горы они сбежали, он взял ее за руку. Она запыхалась, прижалась спиной к дереву.

- Намокнете, был дождь, - сказал он, как старший. Легко, как в танце, приобнял и оторвал от дерева. Она не сопротивлялась. Она была в его власти... щека горела. Он наклонился и поцеловал эту щеку.

- Вы сумасшедший! - сказала она тихо.

- Да. А что?..

- Я знаю, я скушна! - вдруг заговорила она, когда уже шли по лугу, почти берегом Сороти. - Сама не знаю, как это получается! Иногда... размозжила б себе голову, ей-богу! Так хочется сказать... что-то остроумное, необычное... что радует или волнует... что способно привлечь внимание... А получается какая-то стылая чепуха. Вчерашнее жаркое. Сама чувствую - но чувствую, что не могу иначе. Почему это, как вы думаете?..

- Не знаю.

- Как так? Вы поэт, писатель - должны знать! Скажите откровенно, как мужчина... чего не хватает мне?

Он вспомнил, как ответил однажды на этот вопрос себе - когда думал о сестре: "Порочности!.."

Но ей он сказал:

- Милая девочка! Если б это кто-нибудь мог знать! Про вас, про меня! Про всех... Ответа нет! Ответа не будет.

- А литература?

- Что - литература? Пытается ответить... но ей не под силу. Чаще всего - ей это не под силу! Но ножки... вы запомните, это - богатство. В нашем удручающе поверхностном мире...

Он снова склонился и поцеловал ее в щеку. Она приняла послушно. Щека пылала - только была еще мокрой. Он испугался сперва... но подумал, что дождь висит в воздухе, и, как все мужчины, легко успокоил себя.

Обратно шли той же дорогой, взявшись за руки. Вверх по склону, медленно, говоря о каких-то решительно пустяках и получая от этого удовольствие.

- Помните, как вы с Зизи стали меряться талиями? У вас оказалась почти такая же. Так вот, моя ничуть не толще, объявляю вам со всей ответственностью.

- Надо будет померяться! - посмеялись от души.

Они оказались снова у дерева - в той же позе, за которой должен был последовать поцелуй.

- Стойте! - вдруг вскричал он. - Я совсем забыл! - и неловко отстранился от нее.

- Что с вами? - прошептала она.

- Не спрашивайте! - И больше не взглянул на нее. Это было бегством.

Она смотрела на него почти с ужасом. Почему?

- Мне нужно скорей, скорей!.. - повторял, как в лихорадке. - Коня! Скажите кому-нибудь... Коня!.. (Когда он приезжал, коня его куда-то обычно уводили.)

- Бежите? - сказала она и даже сыскала в себе улыбку. - Бегите!

- Да нет.. Я после объясню. Вы не верите в себя. Это плохо. Кто же будет верить в вас, если не вы? - говорил он отрешенно, а сам глядел куда-то в сторону и ждал коня. Коня подвели... - Нет, нет... - говорил он уже в седле. - Не надо! Не думайте! Я после, после... - И конь уже ходил под ним ходуном. - Потом объясню все!

Дал шпоры и был таков.

А вспомнил он про свое письмо губернатору.

От губернатора не было ответа. Может, не дошло? (Слабая надежда! Такая слабая!) Думает?.. Или - успел переправить в Петербург? Письмо к губернатору! Он и правда - не в себе. Как можно забыть?.. Но губернатор, верно, не забыл. Письмо гуляет в канцеляриях. Потому и нет ответа. Теперь, когда все развеялось, все страхи позади - начинать сызнова со страха... Он ведь сам писал "прошение на имя" - и недвусмысленно: "Да соизволит (государь) перевести меня в одну из своих крепостей... И все. С крепостью не шутят. Он не создан для крепости! "Жду этой последней милости от ходатайства вашего превосхо..." Ничего себе! Что он сделал? И как ему это взбрело? Бывает. Где письмо? А письмо могло быть теперь где угодно. И даже на столе у государя... В папке "для решений". Его судьба решалась.

К вечеру он был в Опочке. Почта, конечно, давно закрыта, но кто-нибудь там есть? Все почтари обычно живут при почте. Вдруг не отправлено? Затерялось. (Слабая надежда! Какая слабая!) Он спросил у первого попавшегося мужика: где почта? Мужик ответил непередаваемым жестом - вместе телом, рукой и головой, - жест, который означал, что почта могла быть где угодно. Александр на коне болтался по Опочке, покуда кто-то не показал ему кнутом - туда, и он в конце концов оказался пред домом, где на мокрой доске при входе двуглавый орел был огажен птицами, которые возвышались над ним и, живехонькие, сидели на крыше - голуби, сквозь потеки густого помета (след их пребывания) проступала слабая, как надежда, надпись: "Почтовое ведомство".

Вход был закрыт, и столь основательно, что, казалось, он ввек не открывался. Но Александру было надо, и, сойдя с коня, привязав его к изгороди, он отправился на розыски. Путь лежал во двор, заваленный сырыми дровами, полурассыпанные поленницы и не укрытые под дождями бревна катились под ноги и свидетельствовали, что хозяин если и есть, то из рук вон плохой. С внутренней стороны дома была еще дверь, она выглядела не такой уж пришитой к косяку, но тоже была заперта, он стал стучать и стучал долго, покуда не услышал спасительный кашель... кто-то кашлял громко и с удовольствием, словно прочищал горло, как птица... потом едва послышалось: