Олесь Гончар - Берег любви

Когда они, оставив мать на веранде, выскочили вдвоем на улицу, "газик" Виктора (или "газон", как он называет его) виднелся неподалеку - кособоко торчал под соседским забором.

- Садись,- предложил девушке,- прокачу с ветерком, увидишь, на что мой трудяга способен!.. Вот тут ощутишь поэзию скорости!

Согласилась, села, но больше он никогда уж ее не заманит. Какая там поэзия, когда только и взываешь панически: "Не гони! Не гони!" - да ищешь руками, за что бы ухватиться, да видишь ослепленных фарами людей, которые испуганно шарахаются в разные стороны, прижимаются к заборам. Однако азарт есть азарт. Это, может, в человеке тоже талант? Может, азарт и отвага ходят рядом? Виктор говорит, что только и живет, когда разгонит за сто и все аж свистит, расступается, разлетается, когда чувствуется, что достиг, вырвался в какое-то новое состояние, где ты уже другой, где сама скорость тебя опьяняет... Возможно, это и так. Водолазы рассказывали, что человек, спустившись под воду, в буквальном смысле пьянеет, правда, там он пьянеет от другого - от эстетического хмеля, от красоты и фантастики подводного царства... И все же азарт, порыв, жажда достичь необычайного - это не то, за что можно человека осуждать. Не из этих ли напряжений рождаются в человеке великие страсти и, как следствие, великие подвиги и свершения? На днях Инна видела в кураевском народном музее увеличенную фотографию Сани Хуторной - легендарной летчицы, что прославилась на фронтах и потом, подбитая, вместе со своим возлюбленным погибла в полете, ушла в вечность в последних объятиях. В старину про такое в народе слагались бы песни. Силу такой страсти Инна могла понять, такое хотела бы она воспеть, что-то от этой силы сама хотела бы иметь в себе. Может, оно где-нибудь и есть, по только притаилось, неразбуженное, и ждет своего часа? Хуторная, наверное, тоже начинала с малого, неприметного. Была обыкновенной дивчиной, каждое лето с вилами на лобогрейке видели ее в кураевской степи, ничем не выделялась среди других; между тем крылья те невидимые потихоньку отрастали, крепли, может, смутно чувствовала их в себе, вероятно, не давали ей покоя какая-то высокая жажда, неудержимость духа, которые в одну из летних ночей подхватили девчонку и понесли в просторы - вдогонку ее соколиной мечте...

- Ну как, Инка? - спросил Виктор, когда "газик" вынес их за Кураевку на побережье и с разгону остановился, резко затормозив в нескольких метрах от обрыва.- Дает вдохновение?

Соскочив с машины, Инна остановилась у кручи, молча принялась поправлять прическу.

- Ты что - рассердилась? Не то вдохновение?

- Пощекотать нервы - это еще не вдохновение... Людей булгачить, гонять их по улицам, как зайцев, это, потвоему, остроумно?

- Хотел, как лучше... Ты прости мне, темному... - Он приблизился к ней, извинительно обнял за плечи, тоже засмотрелся на море.- И верно, дьявольски красив он, этот Понт.

Только сейчас увидел?

Ну, я ведь серый, да и не до красот мне было... Но и ты, извини. Инка, какая-то вроде бы не из нашего времени...

- Старомодная, не модерная - ты это хотел сказать?

- "На тебе уловил я отшумевшего древнего века печать..."

- Стихами заговорил? Вот чудеса.

- В самом деле, ты будто из эпохи курсисток. Или даже откуда-то из античности. Там девушки рождались из пены морской, из сияния прибоя такой и ты мне виделась от этих берегов вдалеке... Да улыбнись же. Это вечное самоуглубление, эта серьезность. Никак не привыкну. Мог бы подумать, что игра, манерность, если бы знал тебя меньше. Живешь в каком-то нереальном надоблачном мире. Но и этим ты мне тоже нравишься.

Выстилалась лунная дорожка, еще не яркая, еле-еле пробивалась, слегка мерцала. Бесчисленное множество световых клавишей то и дело выскакивали из темной воды.

- О чем ты задумалась? Снова про Овидия?

- И про него...

- А еще про кого?

Был уверен, что скажет "и про тебя", а она сказала:

- Про Саню Хуторную.

- Санька и Овидий - вот это сочетание, вот это парочка.

- Не люблю таких шуток.

- Больше не буду.- Голос его прошелестел ласкающим шепотом возле ее уха.

Ему смешно, а для Инны все это не мелочи. Что значат разделяющие нас годы или тысячелетия, если тени минувшего, тени его великих сынов или дочерей стоят перед тобой как живые, переселились в твое сердце и согревают его теплом своего примера и своей любви? Не знала Инна и не могла знать войны, и не летала с багажом Красного Креста туда, где свирепствуют эпидемии, ни разу еще, собственно, не рисковала собой, и все-таки нередко тайком, в мыслях своих, ставит себя в положения наитягчайшие, примеривается своими силами к тяжелейшим испытаниям: а ты смогла бы? Способна ли ты на любовь беззаветную, на великое человеческое сострадание, на негромкий длительный подвиг сестер милосердия, о которых думалось не раз?

И пусть Виктор иронизирует сколько угодно, но она чувствует в себе такие запасы душевных сил, что их, кажется, хватило бы и для полета в те голодные, замикробленные тропики, куда она, как и Вера Константиновна, хоть сегодня готова лететь спасительницей... Дома иногда говорят, что упорством да упрямством Инна похожа на своего дядю с "Ориона". Если даже это так, что же тут плохого? Орионец, действительно, во многих отношениях служит для Инны примером, хотела бы походить на него и упорством, и жизненной цепкостью, и неукротимой преданностью тому, что было, может, его первой и последней любовью.

У каждого должен быть свой "Орион" в жизни и память своя на далекое и близкое, на все, что тебе завещано минувшими. А завещаны, наверное, и Овидий, и легендарная кураевская летчица, и эта мерцающая лунная дорожка, что, становясь все светлее, расстилается перед тобой и будто зовет, кличет тебя куда-то. Завещан, видимо, и неясный этот непокой, который носишь в себе и без которого, вероятно, и песня не родится...

Виктор всегда относился довольно скептически к Инкиным, как он говорил, "высоким материям" - не всем же быть гениями и витать в небесах. Можешь себе витать, можешь будоражить фантазию, вызывать тени предков, а он человек земной, он сегодняшний. Видит, что видит, "знает только то, что ничего не знает". Жизнь не была к нему милостива, потрепала жестоко, хотел бы и он не остаться в долгу, исчерпать и ее, урвать от нее для себя кусок так называемого счастья. Вот оно, рядом, твое земное богатство! Твоя реальная, подхваченная на лету жарптица, она и сейчас под рукой трепещет... Но удержишь ли?

Страшно и подумать о том, что упустишь или сделаешь чтонибудь не так и будешь ловить один лишь воздух. Слыхал сегодня: "Не принесешь ты ей счастья..." Значит, кто-то другой принесет? Появится в один прекрасный день на сером кураевском горизонте? И станет он для твоей Инки желаннее, интереснее, содержательнее?