Петр Краснов - Ненависть

— Вы знаете, сказалъ онъ. — Впрочемъ, кто этой жизни не видалъ, тому трудно это понять. У насъ въ Семипалатинскѣ «Нива» съ приложенiями, да «Крестный календарь» Гатцука — это, вѣдь, въ каждомъ почти домѣ! Какъ я помню эти свѣтло-желтыя или сѣрыя маленькiя книжки съ заголовками: — «Полное собранiе сочиненiй Гоголя», или «Гончарова», «Достоевскаго», «Тургенева», «Лѣскова», «Чехова» и внизу такъ ясно и четко: — «изданiе Маркса». Какъ не знать-то? Вы не повѣрите, какая это радость на каникулахъ уйти съ такою книжкою или съ номерами «Нивы» въ степь и забыть весь мiръ. Читаешь эти книжки и такъ благодаренъ Марксу.

Геннадiй Петровичъ сталъ разсказывать, какъ жили они вдали отъ желѣзной дороги, какъ его мать съ нимъ, ребенкомъ, каждые три года кочевала изъ Семипалатинска въ Джаркентъ — двѣ тысячи верстъ, однако, какъ ѣхали въ тарантасахъ, какъ кочевали въ кибиткахъ, гдѣ пахло верблюжьимъ войлокомъ и бараньимъ мѣхомъ. Какъ томительно сладки были ночи въ пустынѣ. Какъ мычали и блеяли стада киргизскихъ кочевниковъ какъ работали казаки отъ зари до зари, какъ косили по ночамъ при лунѣ общественные участки, какъ осенью гуляютъ недѣлями казаки, справляютъ свадьбы, танцуютъ, пѣсни играютъ, веселятся… Какъ наступитъ зима и такiе снѣга выпадутъ, что телеграфные столбы покроетъ въ долинахъ…

— Рабочихъ часовъ не считаютъ? — спросила Шура. Геннадiй Петровичъ не понялъ и продолжалъ: -

— Теперь Императорское правительство ведетъ желѣзную дорогу изъ Семипалатинска на Туркестанъ, соединяеть Туркестанъ съ Сибирью, а мнѣ даже жаль — пропадаетъ поэзiя нашихъ кочевокъ по степи.

Вальсъ въ залѣ сталъ увѣреннѣе. Въ дверяхъ столовой появилась Мура.

— Что это вы засѣли, какъ заговорщики. Мама будетъ играть, идемте танцовать.

Зимнiй сумракъ входилъ въ гостиную. Люстры не зажигали. Прiятна была зимняя полутьма. Марья Петровна на память играла пѣвучiй вальсъ. Женя положила руку на плечо Геннадiя Петровича, Шура пошла танцовать съ Гурiемъ, Мура съ Ниной. Три пары заскользили, закружились по длинной залѣ. Сильнѣе запахло елочной хвоей.

Геннадiю Петровичу пришлось потомъ танцовать съ Мурой и Ниной. Женя ему шепнула, снимая съ его плеча руку: — «пригласите дѣвочекъ… иначе нельзя… Это была-бы такая обида… Никогда незабываемая обида!..»

Когда Геннадiй Петровичъ уходилъ было совсѣмъ темно. Горничная въ прихожей свѣтила ему керосиновой лампочкой. Вся семья провожала гостя.

— Не забывайте насъ!.. Приходите къ намъ!.. Будьте всегда дорогимъ гостемъ, — раздавались юные голоса.

На Багговутовской круглые электрическiе фонари горѣли. Ея дали тонули въ голубомъ сумракѣ. Еще жесче сталъ марозъ. Скрипѣлъ снѣгъ подъ быстрыми шагами. Но легко, тепло и весело было на сердцѣ у молодого офицера. Онъ почти бѣжалъ по березовой аллеѣ, накрытой узорною голубого сѣтью тѣней древесныхъ вѣтвей.

Часто бывать не пришлось. «Не принято» было приходить безъ зова, а ни Жильцовы, ни Антонскiе званныхъ вечеровъ или обѣдовъ не устраивали. Тоненькая ниточка случайнаго знакомства Гурдина съ этими прекрасными семьями не свивалась въ толстый канатъ.

Геннадiй Петровичъ былъ какъ-то на масляной, прiѣзжалъ съ визитомъ на Пасху. Его ждали и Женя серьезно волновалась. Ну, да, какъ же! А вдругъ христосоваться будетъ?.. Можно-ли съ нимъ цѣловаться и какъ? Понастоящему, или такъ?.. Объ этомъ былъ серьезный и полный секрета разговоръ съ Шурой и было рѣшено, что поступить, какъ выйдетъ, но, если придется христосоваться, то подставить свою щеку, а самой цѣловать воздухъ. «Вѣдь онъ все-таки чужой»!..

Но Геннадiй Петровичъ, нашколенный въ полку войсковымъ старшиною, чинно поздравилъ съ Свѣтло-Христовымъ праздникомъ, поцѣловалъ руку у Ольги Петровны и у Марьи Петровны и крѣпко, можетъ быть, крѣпче, чѣмъ это было нужно, — всего видимо войсковой старшина не могъ предусмотрѣть, — пожалъ руки барышнямъ. Мура и Нина были отъ этого въ восторгѣ.

Конечно, въ дѣлѣ сближенiя съ Гурдинымъ могъ-бы выручить Володя. Онъ былъ однихъ лѣтъ съ Геннадiемъ Петровичемъ. И, если-бы Володя сошелся съ нимъ на товарищеской ногѣ, какъ все могло-бы пойти хорошо…

Но?.. Володя!..

Онъ даже и не желалъ видѣть этого офицеришку!

Еще бывали въ Петербургѣ общественные вечера, студенческiе балы и концерты, гдѣ можно было-бы встрѣчаться. Но и Ольга Петровна и даже добрѣйшая Марья Петровна не могли себѣ представить, чтобы ихъ дочери самостоятельно выѣзжали.

Притомъ-же приближались экзамены.

Съ Пасхи квартира Жильцовыхъ наполнилась зубренiемъ. Даже Володя серьезно засѣлъ за науки и меньше пропадалъ изъ дома. Женя не смѣла пѣть свои упражненiя. Едва только она садилась за рояль въ гостиной, разворачивала тетрадь и звонкiй ея голосъ начиналъ первую руладу, какъ растворялась дверь и въ ней появлялся Гурiй.

— Женя, пощади… У меня завтра- латинскiй.

Гурiя она не щадила. Худенькiя плечики недовольно пожимались, и голосъ лился съ полной силой.

Тогда по корридору раздавались гнѣвные, рѣшительные шаги Марксиста, дверь широко распахивалась, появлялась растрепанная Володина голова, Володя взмахивалъ тетрадкой лекцiй и оралъ, стараясь перекричать звонкiй Женинъ голосъ.

— Да замолчишь-ли ты, наконецъ, несчастная! Всю душу вымотала своимъ вытьемъ.

Женя бросала ноты, захлопывала рояль и въ слезхъ бѣжала къ себѣ въ комнату, гдѣ ее ожидали Вѣнскiе конгрессы, Людовики и Наполеоны,

Она садилась за столъ. Боже, какая каша была въ ея головѣ! И что дѣлать, что предпринять? Святополки и Ярололки, Иваны и Василiи, Карлы и Людовики, Пипины, Остготы и Вестготы, Аларихи и Аттилы, Петръ Великiй, Биронъ, Минихъ, Екатерина, квадратные корни, теоремы, уравненiя, Биномъ Ньютона, законъ Гей-Люссака, опыты Лавуазье, Гальвани… Боже мой, что это было за навожденiе, что это былъ за ужасъ! Женя открывала книгу и съ отчаянiемъ обнаруживала, что она все, все позабыла. Она просто таки ничего не отвѣтитъ и будетъ стоять передъ экзаменной комиссiей, какъ дура… Ужасъ!..

Женя ѣздила въ часовню передъ Гостинымъ дворомъ и съ горячей молитвой передъ образомъ Спасителя ставила свѣчу. Ложась спать наканунѣ экзамена она подсовывала подъ подушку учебникъ, раскрытый на наиболѣе трудныхъ страницахъ. Идя на экзаменъ Женя клала въ карманъ передника корочку чернаго хлѣба, «на счастье».

И когда шла утромъ въ гимназiю, на экзаменъ, шла, какъ на казнь. Холодно и противно было на сердцѣ. И уже куда-же было вспоминать Геннадiя Петровича!!

Въ классѣ было холодно, неуютно и парадно. Сама начальница приходила съ экзаменной комиссiей. Въ мертвой тишинѣ очередная ученица дрожащимъ голосомъ читала: — «Преблагiй Господи». Когда садились, Женѣ казалось, что время прекращало свой бѣгъ и жуткая стояла напряженнѣйшая тишина. За окномъ веселыми, весенними шумами гудѣлъ городъ. Тамъ шла жизнь. Здѣсь, въ классѣ, Женю ожидали мученiя и позоръ.