Петр Краснов - Ненависть

— Что случилось?

— Да вотъ… Охъ и не могу я… Пусть вамъ Матвѣй объяснитъ… Пройдите къ нему. Въ моей головѣ это не вмѣщается. Стара я что-ли стала…

Шура сидѣла съ работой на балконѣ. Женя ей читала вслухъ. Въ ушахъ Бориса Николаевича все еще колебались колокольные звоны и слышалось торжественное, молитвенное пѣнiе многотысячной толпы. Солнце свѣтило ярко. Небо было безъ облака. А на дачѣ казалось сумрачно. Точно черная туча ее накрыла. Горе вступило въ нее. Тяжело было видѣть слезы Ольги Петровны, сдержанное, скрытое горе чувствсвалось въ нарочитой занятости барышень.

Матвѣй Трофимовичъ встрѣтилъ Антонскаго на порогѣ кабинета.

— Пройди… пройди… Очень ты кстати…, - говорилъ онъ дрожащимъ отъ волненiя голосомъ и мялъ въ рукахъ листокъ сѣроватой бумаги. — Садись… Радъ… Радъ тебя видѣть… Объясни ты мнѣ, что все это?

— Но что-же случилось? — повторилъ вопросъ Антонскiй.

— А вотъ… На, читай… Читай вслухъ и пойми все… Объясни намъ, — выкрикнулъ срывающимся, лающимъ голосомъ Матвѣй Трофимовичъ.

— «Отецъ», — началъ читать Антонскiй и поднялъ глаза на Матвѣя Трофимовича… Тотъ перебилъ его:

— Чувствуешь?.. Не папа… Не-е… Нѣтъ… Отецъ!..

— Ну это… Будь благодаренъ… При его взглядахъ онъ могъ тебя и просто «Матвѣй Трофимовичемъ» назвать. Пожалуй, даже болѣе стильно вышло-бы. А они очень въ этомъ любятъ свой стиль. Итакъ… «Отецъ» … Не такъ плохо. Все таки онъ фактъ признаетъ. Нынче склонны и самый фактъ отрицать. «Прошу обо мнѣ не безпокоиться и понапрасну не волноваться. Не суетиться и меня нигдѣ не искать, тѣмъ болѣе черезъ полицiю. Я почелъ нужнымъ временно уѣхать. Владимiръ Жильцовъ»…

— Ни слова о матери, о сестрѣ о братьяхъ…

— Ну… Это…

— Нѣтъ, каковъ!.. И это тогда, когда идетъ призывъ подъ знамена, когда его товарищи по университету добровольно поступаютъ въ военныя училища и солдатами на войну. Что-же это такое?.. Дезертирство?.. Каково матери?.. Мнѣ?.. Каково дѣду?.. Сынъ, внукъ — дезертиръ!..

Гробовая тишина стала въ комнатѣ. Антонскiй стоялъ, опустивъ голову. Въ этотъ часъ онъ не жалѣлъ, что у него только дочери. Его большой красный подагрическiй носъ сталъ фiолетовымъ, глаза точно вылѣзли изъ орбитъ и тупо смотрѣли въ землю. Неслышными шагами прошла въ кабинетъ Шура и стала говорить тихо и наружно спокойно.

— Володя имѣлъ обыкновенiе дѣлиться со мною многими и многими своими мыслями. Не знаю, зачѣмъ… Можетъ быть надѣялся, что я увлекусь его ученiемъ.

— Какимъ ученiемъ?… — спросилъ, поднимая голову Матвѣй Трофимовичъ.

— Это очень сложно. Не опредѣлишь однимъ словомъ. Въ тотъ послѣднiй вечеръ, когда Володя былъ съ нами и говорилъ о войнѣ, онъ зашелъ ко мнѣ. Не знаю почему, но онъ былъ въ этотъ вечеръ особенно откровененъ со мною. Точно хотѣлъ, чтобы я поняла его и оправдала.

— Просто онъ влюбленъ въ тебя. И, можетъ быть, ему только съ тобою и было тяжело разстаться.

— Но, папа!.. Такiе люди, какъ Володя любви не признаютъ и не знаютъ. Они забронированы отъ нея своими черствостью и эгоизмомъ.

— Пожалуй ты права. Прости, что перебилъ тебя. Такъ что-же открылъ тебѣ Володя?..

— Онъ сказалъ, что настоящая война должна обратиться въ классовую войну и прежде всего привести къ крушенiю трехъ могущественныхъ имперiй. Это у нихъ гдѣ-то предрѣшено. Власть въ Россiи должна перейдти въ руки пролетарiата. Для этого необходимы — разгромъ и пораженiе Русскихъ армiй. — Все это онъ говорилъ съ такимъ возмутительнымъ спокойствiемъ, что я не нашлась даже, что и возразить.

— Что тутъ возразишь, — сказалъ Матвѣй Трофимовичъ. — Чисто бредъ сумасшедшаго.

— Iудо-масонскiя выдумки. Но я думаю — больше того. Тутъ есть нѣчто отъ дiавола, — сказалъ Антонокiй.

— Онъ сказалъ мнѣ еще, что они, то есть, ихъ партiя отнюдь не демократы. Они перестали таковыми быть. Онъ сказалъ, что при осуществленiи коммунизма исчезаетъ государство въ его цѣломъ и съ нимъ вмѣстѣ исчезаетъ и демократiя, какъ часть государства. Пролетарiатъ стремится къ уничтоженiю классоваго дѣленiя, къ полному уничтоженiю того, что принято называть государственнымъ строемъ, а слѣдовательно и къ уничтоженiю демократiи. Это онъ мнѣ два раза повторилъ, хотѣлъ, видно, чтобы я хорошенько запомнила. Неприкосновенность личности, — продолжалъ онъ, — свобода слова и печати, свобода собранiй и коалицiй, уравненiе женщинъ въ правахъ съ мужчинами, всеобщее избирательное право, парламентаризмъ — все это Володя назвалъ ненужными побрякушками, буржуазными предразсудками, достойными меньшевиковъ, то есть второго интернацiонала.

— Ну, конечно… Чистый марксизмъ…, - сказалъ Матвѣй Трофимовичъ.

— Шигалевщина какая-то, — промолвилъ Антонскiй.

— Соцiалисты, — говорилъ онъ, — лакеи буржуазiи, прихлебатели капиталистовъ. Онъ говорилъ еще, и все мнѣ повторялъ о разницѣ между демократiей буржуазной и демократiей пролетарской. Французская демократiя, говорилъ онъ, — есть демократiя эксплоатируемыхъ классовъ, публично — правовое насилiе рабочихъ и крестьянъ. Они-же хотятъ просто физически уничтожить эксплоататоровъ всеобщей силой народа — рабочихъ и крестьянъ.

— Всероссiйскiй погромъ учинятъ, только не еврейскiй, а еврейскими руками разгромятъ всю Россiю, — сказалъ задумчиво Антонскiй.

— Они хотятъ создать какую-то пролетарскую демократiю, какъ онъ сказалъ, хижинъ и рабочихъ кварталовъ.

— Все ложь! Ложь!.. Обманъ малыхъ сихъ. На спинахъ ихъ поѣдутъ негодяи интернацiоналисты, безбожники и прохвосты, — сказалъ Антонскiй.

— Володя по его словамъ, идетъ въ передовой отрядъ пролетарiата, который возьметъ власть въ свои руки и поведетъ народъ къ чистому соцiализму.

— Страшенъ сонъ, да милостивъ Богъ, — тихо проговорилъ Матвѣй Трофимовичъ.

— Я это ученiе давно знаю, — сказалъ Антонскiй, — только всегда считалъ его утопическимъ. Но теперь вижу, что за это кто-то серьезно взялся… Думаю, что не безъ нѣмецкихъ денегъ и людей оттуда, изъ вражескаго стана, все это навязывается тупымъ мозгамъ обнаглѣвшаго, испуганнаго войною Русскаго простолюдина.

— Все таки… кто-же онъ?… — какъ то жалобно, тонкимъ голосомъ сказалъ Матвѣй Трофнмовичъ. — Кто-же онъ?.. Дезертиръ?.. У меня сынъ дезертиръ?.. Какъ я съ этимъ въ гимназiю явлюсь?.. Вѣдь послѣ этого, что удивляться, если однажды и дважды два станетъ пять…

— Доживемъ и до этого, — мрачно сказалъ Антонскiй. — Нѣтъ онъ не дезертиръ. Онъ много хуже… Онъ партiйный работникъ ! У него нѣтъ Родины. У него третiй интернацiоналъ! Онъ — большевикъ!.. Однако все таки, надо признаться, смѣлый человѣкъ, если въ такiе откровенности пошелъ.

— Что-же тутъ смѣлаго?.. Онъ отлично зналъ, что Шура не донесетъ и, если кому скажетъ, то только намъ двоимъ… А мы тоже никогда не донесемъ. Они и донесутъ, и предадутъ и все сдѣлаютъ подлое и гадкое… Боже!.. Боже!.. Боже!.. Какое ужасное время!.. Война… И эти страшные, новые люди съ новою не христiанскою, дiавольскою моралью.