Петр Краснов - Ненависть

— Какiя-бы побѣды ни одерживала Россiйская Императорская армiя, какiя-бы неудачи ей по волѣ рока ни приходилось испытывать, словомъ, что-бы ни случилось въ нашемъ мiрѣ — законы математики всегда останутся неизмѣнными и квадратъ, построенный на гипотенузѣ всегда будетъ равенъ суммѣ квадратовъ, построенныхъ на катетахъ. Благоволите смотрѣть на этотъ чертежъ: — треугольникъ авс…

Труднѣе было положенiе Антонскаго. У него краснѣлъ его подагрическiй носъ и онъ чувствовалъ, что разсказъ о сѣмянодольныхъ не можетъ бытъ никому интересенъ, когда Россiйскiя армiи побѣдоносно вошли въ сдавшiйся Перемышль. Тогда онъ повышалъ голосъ и говориль:

— Мало кто знаетъ о той роли, которую играють на войнѣ животныя — лошади и собаки…

Слова «на войнѣ«электрическимъ токомъ пробѣгали по классу и возбуждали нужное Антонскому вниманiе.

Кое-кто изъ восьмого класса ушелъ въ военное училище, кое-кто бѣжалъ изъ младшихъ классовъ прямо съ содатами на войну, но это были единицы. Большинство продолжало зубрить по прежнему и временами педагоги забывали, что идетъ мiровая война.

Еще того меньше ощущалась война Ольгою Петровной и Марьей Петровной. Правда, хозяйничать становилось все труднѣе и труднѣе. Многаго уже нельзя было достать на рынкѣ или въ магазинахъ, появились карточки, а вмѣстѣ съ ними и скучныя очереди передъ учрежденiями, раздававшими карточки и передъ магазинами и складами, но тутъ широко пришла на помощь изъ своего хутора Наденька. Она присылала сестрамъ при всякой оказiи и муку, и птицу, и тѣмъ скрадывала недостатокъ припасовъ въ городѣ. Продукты дорожали, но правительство шло на помощь своимъ чиновникамъ и по мѣрѣ вздорожанiя продуктовъ шла прибавка жалованья, выдавали добавочныя и пособiя и въ хозяйствѣ это вздорожанiе не отражалось совсѣмъ. И, если что ихъ безпокоило, то это перемѣна въ городѣ, ставшемъ очень многолюднымъ, шумнымъ и веселымъ. У обѣихъ были дочери и обѣ боялись теперь пускать ихъ однихъ въ вечернее время. Развеселая шумная толпа, ученики всевозможныхъ курсовъ и училищъ завоевывали постепенно и мирную Гатчину и создавали тревогу для Марьи Петровны.

Съ первыхъ же дней войны въ угоду союзникамъ и своему настроенному узко-патрiотически обществу Высочайшею властью державный Санктъ-Петербургъ былъ переименованъ въ обывательскiй Петроградъ. Точно смолкъ кимвалъ звенящiй и гулъ пальбы и перезвонъ колоколовъ, которые слышались въ самомъ словѣ Санктъ-Петербургъ!.. Будто та «военная столица», чьей «твердыни дымъ и громъ» воспѣлъ Пушкинъ перестала быть военно-парадной столицей побѣдъ надъ врагомъ и дружнаго сожительства народа съ Царемъ. Яркiя краски державнаго прошлаго были смыты съ нея и поблекла позолота Императорскихъ временъ. Санктъ-Петербургъ была Имперiя, Петроградъ — демократiя. Это какъ то быстро и особенно сильно почувствовалъ Борисъ Николаевичъ.

Петроградъ сталъ много грязнѣе Санктъ-Петербурга. Дворники, про которыхъ говорили, что они, сгребая снѣгъ, «дѣлаютъ Петербургскую весну», были призваны подъ знамена и ушли. Петербургская весна стала запаздывать. Солидныхъ и важныхъ швейцаровъ замѣнили небрежныя и злыя швейцарихи. На улицахъ, даже на Невскомъ проспектѣ, зимою были ухабы, на панеляхъ растоптанный снѣгъ и грязь. Было скользко ходить, и нигдѣ не посыпали пескомъ. Въ домахъ стало грязно. Постепенно, сначала какъ-то незамѣтно, потомъ все больше и больше солдатская толпа въ сѣрыхъ шинеляхъ и сѣрыхъ папахахъ, распушенная и грубая, заполнила всѣ улицы Петрограда. Точно вотъ тутъ сейчасъ-же за городомъ былъ и самый фронтъ… На льду Невы у Петро-Павловской крѣпости стояли мишени и съ Невы доносилась ружейная и пулеметная стрѣльба.

Часто на улицахъ была слышна польская рѣчь. Это прибыли изъ занятой непрiятелемъ Польши бѣженцы и принесли съ собою свое неутѣшное горе, свое военное разоренiе и озлобленiе противъ Русскихъ и властей. То та, то другая гостинница, общественное зданiе, или частный домъ, оказывались «реквизированными» для нуждъ войны. Нѣкоторыя гимназiи были заняты подъ госпитали и въ другихъ занимались въ двѣ смѣны — одна утромъ, другая вечеромъ. Все болѣе и болѣе война показывала свой грозный ликъ.

Ольга Петровна съ ужасомъ замѣчала, что что-то уже слишкомъ много появилось по улицамъ Петрограда всевозможныхъ кинематографовъ, «иллюзiоновъ», «электриковъ», кабарэ, у подъѣзда которыхъ висѣли пестрыя афиши съ краснорѣчивою надписью: «только для взрослыхъ» и гдѣ по вечерамъ толпились солдаты, гимназисты, какiя то дѣвушки и откуда раздавался смѣхъ и развеселая музыка.

Какъ удержать отъ всего этого Женю, Гурочку и Ваню?..

Распровеселые водевили, гдѣ высмѣивались педагоги и ученье, какъ «Ивановъ-Павелъ», или гдѣ разсказывалось о способахъ уклониться отъ военной службы, какъ «Вова приспособился», легкiе куплетцы, шаловливыя пѣсенки, все это рождалось, какъ поганые грибы послѣ дождя и казалось, такъ невинно. Но внимательно присматривавшiйся ко всему этому Борисъ Николаевичъ замѣчалъ, что и тутъ была работа какихъ то кружковъ и преслѣдовали эти кружки отнюдь не нацiональныя, не патрiотическiя цѣли. И тогда онъ думалъ о большевикахъ и о Володѣ.

Ольга Петровна была въ ужасѣ: — Женя, вернувшись изъ консерваторiи, напѣвала:

— Откуда ты это Женя?..

— На улицѣ слышала…

На фронтѣ были кровь, величайшiя страданiя, слава побѣдъ и позоръ пораженiй — здѣсь улица, а съ нею и пролетарiатъ понемногу прокладывали себѣ дорогу и утверждали нѣчто легкое, небрежное, «наплевательское», насмѣшливое надъ всѣмъ святымъ, что бѣдной Ольгѣ Петровнѣ стало страшно за Россiйскiя судьбы.

А тутъ еще подлила тревоги въ ея сердце сестра Наденька, собственною персоною прiѣхавшая съ хутора на Рождество, чтобы привезти всякаго съѣстного своимъ на праздники. Она прiѣхала утромъ, когда всѣ, кромѣ Ольги Петровны были въ гимназiи и, расцѣловавшись съ сестрою, покачала головой и сказала:

— Ну, что, Ольга… Конецъ?..

— А что такое?..

— Да Петроградъ -то вашъ! Не узнаю! Какъ перемѣнился. Содомъ и Гоморра! Толпы!.. Какой народъ! Суета! По Невскому солдаты идутъ съ пѣснями. Развѣ допускалось это раньше, чтобы на улицахъ столицы и пѣть? И что поютъ?.. Срамота. Прислушалась, запомнила. Да вотъ — слушай:

— Уже и не помню что дальше… Какая чепуха!.. Это вмѣсто чего нибудь патрiотическаго. Гдѣ же наши то Поли Деруледы, наши Державины и Ломоносовы? Поэтамъ нашимъ стыдно что-ли патрiотическое сочинять? Небось, стиховъ князя Касаткина-Ростовскаго не хотятъ больше пѣть, какого-то идiотскаго «соловья» придумали!.. Нѣтъ, Ольга, въ прежнее время такого не позволили бы пѣть. Возьми моего Тихона, да онъ на изнанку бы вывернулся, кабы такую пѣсню у него въ сотнѣ запѣли… А это что такое — кабарэ?.. Какъ будто спиртные напитки на время войны запрещены, такъ при чемъ же тутъ кабарэ?.. Кто же за этимъ смотритъ?.. Горе не бѣда!.. Меня это самое то «горе не бѣда» мое штабъ-офицерское сердце, какъ ножомъ рѣзануло. Вѣдь это-же столица! Тутъ всей Россiи примѣръ, а тутъ «соловей пташечка»… и кабарэ!.. Тьфу!.. Помнишь въ наше время про правительство говорили: — «куда мы идемъ?..», съ издѣвательствомъ говорили. Теперь я васъ, ту вотъ самую толпу, эту вотъ «демократiю» спрошу: — куда вы то идете»?.. Тьфу!.. Дiавольское навожденiе. Я то думала — церкви переполненныя народомъ, панихидное пѣнiе и благовѣстъ тихiй и мѣрный, зовущiй, напоминающiй, что происходитъ, а вмѣсто того — «соловей пташечка», — и Ольга Петровна еше разъ и еще рѣшительнѣе сказала: — Тьфу!!.