Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Часть 3)

- Оружья - нет, - сказал веселый и чем-то довольный тенористый голос, а третий, хриплый, испуганно и яростно крикнул:

- Брось, подлая! Саша!

Рябой, оттолкнув Самгина, ударил его головою о стену, размахнулся палкой и еще дважды быстро ударил по руке, по плечу. Самгин упал, почти теряя сознание, но слышал выстрел и глухой возглас:

- Са-аша, бей!

Кто-то охнул, странным звуком, точно рыгая, - рябой дико выругался, пнул Самгина в бок ногою и побежал, за ним, как тень его, бросился еще кто-то.

Открыв глаза, Самгин видел сквозь туман, что к тумбе прислонился, прячась, как зверушка, серый ботик Любаши, а опираясь спиной о тумбу, сидит, держась за живот руками, прижимая к нему шапку, двигая черной валяной ногой, коротенький человек, в мохнатом пальто; лицо у него тряслось, вертелось кругами, он четко и грустно говорил:

- Убила, дура... Пропал-Опрокинулся на бок и, все прижимая одною рукой шапку к животу, схватился другою за тумбу, встал и пошел, взывая:

- Саш-ша! Василь... - И пронзительно женским голосом взвизгнул:

- Эх, господи!..

Когда он обогнул угол зеленого одноэтажного дома, дом покачнулся, и из него на землю выпали люди. Самгин снова закрыл глаза. Как вода из водосточной трубы... потекли голоса:

- Напрасно ты, Лиза, суешься...

- Молчите! До утра она полежит у нас.

- Вы ранены?

- Должна же ты знать, как теперь опасно...

- Вы можете встать?

Самгин не знал - может ли, но сказал:

- Хорошо.

Он легко, к своему удивлению, встал на ноги, пошатываясь, держась за стены, пошел прочь от людей, и ему казалось, что зеленый, одноэтажный домик в четыре окна все время двигается пред ним, преграждая ему дорогу. Не помня, как он дошел, Самгин очнулся у себя к кабинете на диване; пред ним стоял фельдшер Винокуров, отжимая полотенце в эмалированный таз.

- На что жалуетесь? - спросил он; голос его донесся издали, глухо; Самгин не ответил, соображая:

"Неужели я - оглох?"

- Разрешите взглянуть - какие повреждения, - сказал фельдшер, присаживаясь на диван, и начал щупать грудь, бока; пальцы у него были нестерпимо холодные, жесткие, как железо, и острые.

- Падение или, так сказать, нападение ближних?

- Оставьте меня в покое, - попросил Самгин, но фельдшер, продолжая щупать голову, бормотал:

- Ох, уж эти ближние... Больно?

Крепко стиснув зубы, Самгин молчал, - ему хотелось ударить фельдшера ногой в живот, но тот встал, сказав:

- Как будто - все в порядке.

- Оставьте меня, - попросил Самгин.

- Правильно, - согласился фельдшер. - Вам нужен покой. Горничную я послал за вашей супругой.

Он ушел, и комната налилась тишиной. У стены, на курительном столике горела свеча, освещая портрет Щедрина в пледе; суровое бородатое лицо сердито морщилось, двигались брови, да и вое, все вещи в комнате бесшумно двигались, качались. Самгин чувствовал себя так, как будто он быстро бежит, а в нем все плещется, как вода в сосуде, - плещется и, толкая изнутри, еще больше раскачивает его.

"Сомова должна была выстрелить в рябого, - соображал он. - Страшно этот, мохнатый, позвал бога, не докричавшись до людей. А рябой мог убить меня".

На диване было неудобно, жестко, болел бок, ныли кости плеча. Самгин решил перебраться в спальню, осторожно попробовал встать, - резкая боль рванула плечо, ноги подогнулись. Держась за косяк двери, он подождал, пока боль притихла, прошел в спальню, посмотрел в зеркало: левая щека отвратительно опухла, прикрыв глаз, лицо казалось пьяным и, потеряв какую-то свою черту, стало обидно похоже на лицо регистратора в окружном суде, человека, которого часто одолевали флюсы.

Пришла Настя, сказала:

- Барыня будут завтра утром. - И другим голосом добавила:

- Ой, как изуродовали вас...

И, должно быть, желая утешить, прибавила:

- Всех начали бить.

- Ванну сделайте, - сердито приказал Самгин.

Через час, сидя в теплой, ласковой воде, он вспоминал: кричала Любаша или нет? Но вспомнил только, что она разбила стекло в окне зеленого дома. Вероятно, люди из этого дома и помогли ей.

"Если б она выстрелила в рябого, - ничего бы не было. Рябой, конечно, не хулиган, не вор, а - мститель".

Мелкие мысли налетели, точно стая галок.

На другой день он проснулся рано и долго лежал в постели, куря папиросы, мечтая о поездке за границу. Боль уже не так сильна, может быть, потому, что привычна, а тишина в кухне и на улице непривычна, беспокоит. Но скоро ее начали раскачивать толчки с улицы в розовые стекла окон, и за каждым толчком следовал глухой, мощный гул, не похожий на гром. Можно было подумать, что на небо, вместо облаков, туго натянули кожу и по коже бьют, как в барабан, огромнейшим кулаком.

"Это - очень большие -пушки", - соображал Самгин и протестующе, вполголоса сказал: - Это - гадость!

Он соскочил на пол, едва не закричав от боли, начал одеваться, но снова лег, закутался до подбородка.

"Это безумие и трусость - стрелять из пушек, разрушать дома, город. Сотни тысяч людей не ответственны за действия десятков".

Гневные мысли возбуждали в нем странную бодрость, и бодрость удивляла его. Думать мешали выстрелы, боль в плече и боку, хотелось есть. Он позвонил Насте несколько раз, прежде чем она сердито крикнула из столовой:

- Да - подаю же!

Когда он вышел в столовую, Настя резала хлеб на доске буфета с такой яростью, как однажды Анфимьевна - курицу: нож был тупой, курица, не желая умирать, хрипела, билась.

"А, господь с тобой", - крикнула Анфимьевна и отрубила курице голову.

- Где стреляют? - спросил Самгин.

- На Пресне.

Ответила Настя крикливо, лицо у нее было опухшее, глаза красные.

- Там людей убивают, а они - улицу метут... Как перед праздником, все одно, - сказала она, уходя и громко топая каблуками,

Самгин езде в спальне слышал какой-то скрежет, - теперь, взглянув в окно, он увидал, что фельдшер Винокуров, повязав уши синим шарфом, чистит железным скребком панель, а мальчик в фуражке гимназиста сметает снег метлою в кучки; влево от них, ближе к баррикаде, работает еще кто-то. Работали так, как будто им не слышно охающих выстрелов. Но вот выстрелы прекратились, а скрежет на улице стал слышнее, и сильнее заныли кости плеча.

"Неужели - всё?"

Часы в столовой показывали полдень. Бухнуло еще два раза, но не так мощно и где-то в другом месте.

"Винокуров и вообще эти... свиньи, конечно, укажут на соседей, которые... у которых грелись рабочие".

Точно резиновый мяч, брошенный в ручей, в памяти плыл, вращаясь, клубок спутанных мыслей и слов.

"Пули щелкают, как ложкой по лбу", - говорил Лаврушка. "Не в этот, так в другой раз", - обещал Яков, а Любаша утверждала: "Мы победим".

У ворот своего дома стоял бывший чиновник казенной палаты Ивков, тайный ростовщик и сутяга, - стоял и смотрел в небо, как бы нюхая воздух. Ворон и галок в небе сегодня значительно больше. Ивков, указывая пальцем на баррикаду, кричит что-то и смеется, - кричит он штабс-капитану Затёсову, который наблюдает, как дворник его, сутулый старичок, прилаживает к забору оторванную доску.