Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Часть 4)

"Молодчина".

- Ты пришел на ногах? - спросила она, переводя с французского. Останемся здесь, это любимое мое место. Через полчаса - обед, мы успеем поговорить.

Встала, освобождая место на скамье, и снова села, подложив под себя кожаную подушку.

- Ты имеешь очень хороший вид. Но уже немножко седой. Так рано...

Самгин отвечал междометиями, улыбками, пожиманием плеч, - трудно было найти удобные слова. Мать говорила не своим голосом, более густо, тише и не так самоуверенно, как прежде. Ее лицо сильно напудрено, однако сквозь пудру все-таки просвечивает какая-то фиолетовая кожа. Он не мог рассмотреть выражения ее подкрашенных глаз, прикрытых искусно удлиненными ресницами. Из ярких губ торопливо сыпались мелкие, ненужные слова.

- Что же делается там, в России? Всё еще бросают бомбы? Почему Дума не запретит эти эксцессы? Ах, ты не можешь представить себе, как мы теряем во мнении Европы! Я очень боюсь, что нам перестанут давать деньги, - займы, понимаешь?

Самгин, усмехаясь, сказал:

- Дадут.

Он слышал тревогу в словах матери, но тревога эта казалась ему вызванной не соображениями о займах, а чем-то другим. Так и было.

- Многие предсказывают, что Россия обанкротится, - поспешно сказала она и, касаясь его руки, спросила:

- Надеюсь, ты приехал просто так... не эмигрировал, нет? Ах, как я рада! Впрочем, я была уверена в твоем благоразумии.

И, вздохнув, она заговорила более спокойно:

- Я - не понимаю: что это значит? Мы протестовали, нам дали конституцию. И вот снова эмигранты, бомбы. Дмитрий, конечно, тоже в оппозиции, да?

- Не думаю. А впрочем - не знаю, он давно не писал мне.

Утвердительно качнув пышно причесанной головою, мать сказала:

- О, наверное, наверное! Революции делают люди бездарные и... упрямые. Он из таких. Это-не моя мысль, но это очень верно. Не правда ли?

Самгин хотел согласиться с этой мыслью, но - воздержался. Мать вызывала чувство жалости к ней, и это связывало ему язык. Во всем, что она говорила, он слышал искусственное напряжение, неискренность, которая, должно быть, тяготила ее. Яблоко сорвалось с ветки, упало в траву, и - как будто розовый цветок вдруг расцвел в траве.

- Здесь очень много русских, и - представь! - на-днях я, кажется, видела Алину, с этим ее купцом. Но мне уже не хочется бесконечных русских разговоров. Я слишком много видела людей, которые всё знают, но не умеют жить. Неудачники, все неудачники. И очень озлоблены, потому что неудачники. Но - пойдем в дом.

Она привела сына в маленькую комнату с мебелью в чехлах. Два окна были занавешены кисеей цвета чайной розы, извне их затеняла зелень деревьев, мягкий сумрак был наполнен крепким запахом яблок, лента солнца висела в воздухе и, упираясь в маленький круглый столик, освещала на нем хоровод семи слонов из кости и голубого стекла. Вера Петровна говорила тихо и поспешно:

- Мне удалось очень дешево купить этот дом. Половину его я сдаю доктору Ипполиту Донадьё...

"Дань богу?" - мысленно перевел Клим, - лицо матери он видел в профиль, и ему показалось, что ухо ее дрожит.

- Очень культурный человек, знаток музыки и замечательный оратор. Вице-президент общества гигиенистов. Ты, конечно, знаешь: здесь так много больных, что нужно очень оберегать здоровье здоровых.

Настроение Самгина становилось тягостным. С матерью было скучно, неловко и являлось чувство, похожее на стыд за эту скуку. В двери из сада появился высокий человек в светлом костюме и, размахивая панамой, заговорил грубоватым басом:

- И вот, машер2, как я знал, как убеждал тебя... Взмахнув руками, точно желая обнять или оттолкнуть его, не пустить в комнату, Вера Петровна сказала неестественно громко:

-----------2 моя дорогая (франц.).

- Мой сын, Клим.

Доктор Донадьё сильно обрадовался, схватил руку Самгина, встряхнул ее и осыпал его градом картавых слов. Улавливая отдельные слова и фразы, Клим понял, что знакомство с русским всегда доставляло доктору большое удовольствие; что в 903 году доктор был в Одессе, - прекрасный, почти европейский город, и очень печально, что революция уничтожила его. Возможно, что он, Донадьё, не все понимает, но не только он, а вообще все французы одного мнения: революция в России - преждевременна. И, подмигнув, улыбаясь, он добавил:

- В этом французы кое-что понимают - не так ли? Длинный, тощий, с остатками черных, с проседью, курчавых и, видимо, жестких волос на желтом черепе, в форме дыни, с бородкой клином, горбоносый, он говорил неутомимо, взмахивая густыми бровями, такие же густые усы быстро шевелились над нижней, очень толстой губой, сияли и таяли влажные, точно смазанные маслом, темные глаза. Заметив, что сын не очень легко владеет языком Франции, мать заботливо подсказывала сыну слова, переводила фразы и этим еще более стесняла его.

- Мир вдохновляется Францией, - говорил доктор, размахивая левой рукой, а правой вынул часы из кармана жилета и показал циферблат Вере Петровне.

- Сейчас, - сказала она, а квартирант и нахлебник ее продолжал торопливо воздавать славу Франции, вынудив Веру Петровну напомнить, что Тургенев был другом знаменитых писателей Франции, что русские декаденты ученики французов и что нигде не любят Францию так горячо, как в России.

- Нас любят все, кроме немцев, - турки, японцы,- возгласил доктор. Турки без ума от Фаррера, японцы - от Лоти. Читали вы "Рай животных" Франсис Жамм? О, - это вещь!

Он не очень интересовался, слушают ли его, и хотя часто спрашивал: не такали? - но ответов не ждал. Мать позвала к столу, доктор взял Клима под руку и, раскачиваясь на ходу, как австрийский тамбур-мажор, растроганно сказал:

- Я - оптимист. Я верю, что все люди более или менее, но всегда удачные творения величайшего артиста, которого именуем - бог1

"Донадьё",- вспомнил Самгин, чувствуя желание придумать каламбур, а мать безжалостно спросила его:

- Ты - понял?

В столовой доктор стал менее красноречив, но еще более дидактичен.

- Я - эстет, - говорил он, укрепляя салфетку под бородой. - Для меня революция - тоже искусство, трагическое искусство немногих сильных, искусство героев. Но - не масс, как думают немецкие социалисты, о, нет, не масс! Масса - это вещество, из которого делаются герои, это материал, но не вещь!

Затем он принялся есть, глубоко обнажая крепкие зубы, прищуривая глаза от удовольствия насыщаться, сладостно вздыхая, урча и двигая ушами в четкой форме цифры 9. Мать ела с таким же наслаждением, как доктор, так же много, но молча, подтверждая речь доктора только кивками головы.

"Проживет она с этим гигиенистом все свои деньги", - грубо подумал Самгин, и чувство жалости к матери вдруг окрасилось неприязнью к ней. Доктор угощал:

- Попробуйте это вино. Его присылает мне из Прованса мой дядя. Это чистейшая кровь нашего южного солнца. У Франции есть все и-даже лишнее: Эйфелева башня. Это сказал Мопассан. Бедняга! Венера была немилостива к нему.