Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Часть 4)

- Эвмениды, они же эриннии, богини мщения, величавые, яростные богини. Вроде Марии Ивановны.

- Что, что? Вроде меня - кто? - откликнулась Орехова тревожно, как испуганная курица.

Из прихожей появился Ногайцев, вытирая бороду платком, ласковые глаза его лучисто сияли, за ним важно следовал длинноволосый человек, туго застегнутый в черный сюртук, плоскогрудый и неестественно прямой. Ногайцев тотчас же вытащил из кармана бумажник, взмахнул им и объявил:

- Чрезвычайно интересная новость!

- И у меня есть! - торопливо откликнулась Орехова.

- А - что у вас?

- Нет, сначала вы скажите.

Ногайцев, спрятав бумажник за спину, спросил:

- Почему я? Первое место - даме!

- Нет, нет! Не в этом случае!

Пока они спорили, человек в сюртуке, не сгибаясь, приподнял руку Тоси к лицу своему, молча и длительно поцеловал ее, затем согнул ноги прямым углом, сел рядом с Климом, подал ему маленькую ладонь, сказал вполголоса:

- Антон Краснов.

Самгин, пожимая его руку, удивился: он ожидал, что пальцы крепкие, но ощутил их мягкими, как бы лишенными костей.

Явился Дронов, пропустив вперед себя маленькую, кругленькую даму в пенснэ, с рыжеватыми кудряшками на голове, с красивеньким кукольным лицом. Дронов прислушался к спору, вынул из кармана записную книжку, зачем-то подмигнул Самгину и провозгласил:

- Внимание!

Затем он громко и нараспев, подражая дьякону, начал читать:

- "О, окаянный и презренный российский Иуда..."

- Вот, вот, - вскричал Ногайцев. - И у меня это! А - у вас? обратился он к Ореховой.

- Ну, да, - невесело сказала она, кивнув головой.

- Внимание! - повторил Дронов и начал снова:

- "...Иуда, удавивший в духе своем все святое, нравственно чистое и нравственно благородное, повесивший себя, как самоубийца лютый, на сухой ветке возгордившегося ума и развращенного таланта, нравственно сгнивший до мозга костей и своим возмутительным нравственно-религиозным злосмрадием заражающий всю жизненную атмосферу нашего интеллигентного общества! Анафема тебе, подлый, разбесившийся прелестник, ядом страстного и развращающего твоего таланта отравивший и приведший к вечной погибели многие и многие души несчастных и слабоумных соотечественников твоих".

Пока Дронов читал - Орехова и Ногайцев проверяли текст по своим запискам, а едва он кончил - Ногайцев быстро заговорил:

- Это - из речи епископа Гермогена о Толстом, - понимаете? Каково?

- Невежественно, - пожимая плечами, заявил Краснов:-Обратите внимание на сочетание слов-нравственно-религиозное злосмрадие? Подумайте, допустимо ли таковое словосочетание в карающем глаголе церкви?

Рыженькая дама, задорно встряхнув кудрями, спросила тоном готовности спорить долго и непримиримо:

- А - если ересь?

- Ежели ересь злосмрадна - как же она может быть наименована религиозно-нравственной? Сугубо невежественно.

Публика зашумела, усердно обнаруживая друг пред другом возмущение речью епископа, но Краснов постучал чайной ложкой по столу и, когда люди замолчали, кашлянул и начал:

- Вульгарная речь безграмотного епископа не может оскорбить нас, не должна волновать. Лев Толстой - явление глубочайшего этико-социального смысла, явление, все еще не получившее правильной, объективной оценки, приемлемой для большинства мыслящих людей.

Он, видимо, приучил Ногайцева и женщин слушать себя, они смирно пили чай, стараясь не шуметь посудой. Юрин, запрокинув голову на спинку дивана, смотрел в потолок, только Дронов, сидя рядом с Тосей, бормотал:

- В Москву, обязательно, завтра. А - ты?

- Нет. Не хочу, - сказала Тося довольно громко, точно бросив камень в спокойно текущий ручей.

- В небольшой, но высоко ценной брошюре Преображенского "Толстой как мыслитель-моралист" дано одиннадцать определений личности и проповеди почтенного и знаменитого писателя, - говорил Краснов, дремотно прикрыв глаза, а Самгин, искоса наблюдая за его лицом, думал:

"Должно быть, он потому так натянуто прямо держится и так туго одет, что весь мягкий, дряблый, как его странные руки".

Черное сукно сюртука и белый, высокий, накрахмаленный воротник очень невыгодно для Краснова подчеркивали серый тон кожи его щек, волосы на щеках лежали гладко, бессильно, концами вниз, так же и на верхней губе, на подбородке они соединялись в небольшой клин, и это придавало лицу странный вид: как будто все оно стекало вниз. Лоб исчерчен продольными морщинами, длинные волосы на голове мягки, лежат плотно и поэтому кажутся густыми, но сквозь их просвечивает кожа. Глаза - невидимы, устало прикрыты верхними веками, нос - какой-то неудачный, слишком и уныло длинен.

"Вероятно, ему уже за сорок", - определил Самгин, слушая, как Краснов перечисляет:

- Пантеист, атеист, рационалист-деист, сознательный лжец, играющий роль русского Ренана или Штрауса, величайший мыслитель нашего времени, жалкий диалектик и так далее и так далее и, наконец, даже проповедник морали эгоизма, в которой есть и эпикурейские и грубо утилитарные мотивы и социалистические и коммунистические тенденции, - на последнем особенно настаивают профессора: Гусев, Козлов, Юрий Николаев, мыслители почтенные.

- И всё - ерунда, - сказал Юрин, бесцеремонно зевнув. - Ерунда и празднословие, - добавил он, а Тося небрежно спросила оратора:

- Чаю хотите?

Заговорили все сразу, не слушая друг друга, но как бы стремясь ворваться в прорыв скучной речи, дружно желая засыпать ее и память о ней своими словами. Рыженькая заявила:

- Я сомневаюсь, что речь Гермогена записана правильно...

- Верный источник, верный, - кричала Орехова, притопывая ногой.

Плотникова, стоя с чашкой чаю в руке, говорила Краснову:

- Анархист-коммунист-вы забыли напомнить! А это самое лучшее, что сказано о нем.

Ногайцев ласково уговаривал Юрина:

- Не-ет, вы чрезвычайно резко! Ведь надо понять, определить, с нами он или против?

- С кем - с нами? - спрашивал Юрин. А Дронов, вытаскивая из буфета бутылки и тарелки с закусками, ставил их на стол, гремел посудой.

- Вот так всегда и спорят, - сказала Тося, улыбаясь Самгину. - Вы - не любите спорить?

- Нет, - сказал он, женщина одобрительно кивнула головой:

- Это - хорошо. А Женя - любит, хотя ему вредно. Облако синеватого дыма колебалось над столом.

- Завтра еду в Москву, - сказал Дронов Самгину. - Нет ли поручения? Сам едешь? Завтра? Значит, вместе!

- Надо протестовать, - кричала рыжая, а Плотникова предложила:

- Послать речь Гермогена в Европу...

- Дорогой мой, - уговаривал Ногайцев, прижав руку к сердцу. - Сочиняют много! Философы, литераторы. Гоголь испугался русской тройки, закричал... как это? Куда ты стремишься и прочее. А - никакой тройки и не было в его время. И никто никуда не стремился, кроме петрашевцев, которые хотели повторить декабристов. А что же такое декабристы? Ведь, с вашей точки, они феодалы. Ведь они... комики, между нами говоря.