Николай Горбачев - Ракеты и подснежники

"Значит, в неплохом настроении", -- понял я.

-- Курчат, кажуть, после лета считают, товарищ майор! -- заметил раскрасневшийся от работы Скиба. Он катал тяжелые катушки в одной гимнастерке, сбросив шинель. Над широкой спиной солдата курился парок.

-- Цыплят-то, цыплят, -- протянул Молозов, взглянув на солдата, -- а вот есть у вас на Украине другая пословица. Ваш батька Трофим Егорыч сказал бы: "Не кажи гоп, пока не перепрыгнешь". Так, товарищ Скиба?

-- Так, товарищ майор!

У солдата загорелись уши. Молозова позвали откуда-то сверху. Он ушел. На ходу, обернувшись, бросил:

-- Смотрите не подкачайте!

Глядя ему вслед влюбленно, Скиба крутнул головой, выдохнул:

-- Добрый человек! Хитрый та мудрый. Слышал, будто в войну угодил по одной напраслине прямо в штрафники. Потом вроде разобрались: назад надо человека, бумагу прислали, а его в тот день секануло, аж восемь месяцев по лазаретам пластом лежал. Чуть богу душу не отдал. Выходит, верно делают, когда за одного битого трех небитых дают...

Скиба оборвал рассказ, подхватил на плечи тяжелую катушку с кабелем, сгибаясь, потащил к прицепу. Солдаты разошлись по своим местам.

"Любят его солдаты, -- думал я о Молозове, поднимаясь в кабину и все еще видя перед глазами взгляд Скибы. -- Знает он их. И батек, и маток их --всю родословную. А о вчерашнем -- ни звука. Не может быть, чтоб забыл, не такой!"

В дымчатом мареве над лесом поднялось солнце, когда колонна машин и тягачей с зачехленными установками и кабинами вытянулась на нашей таежной дороге. Голова ее, изгибаясь, скрывалась в глубине леса. "Ревизоры" ходили вдоль колонны, неторопливо осматривая тягачи, прицепы, солдат, сидевших в кузовах машин. Возле кабин, внимательно приглядываясь ко всему, неотступно находился подполковник -- невысокий, с чисто выбритым лицом. Он, видно, был приставлен к нам, локаторщикам.

Все начальство ушло куда-то вперед, двигатели тягачей работали на малых оборотах. Солнце пригрело, от размешенной черной грязи струилось испарение. Опустевшая позиция, вся испаханная вдоль и поперек гусеницами, раздавленная широкими колесами машин, выглядела теперь сиротливо и покинуто. Я снова раздумывал над всеми событиями. Раза два в течение утра видел Ёуланкина. Встречаться с ним было противно. Просто старался не замечать его. Будто по уговору, офицеры не расспрашивали меня ни о чем, не напоминали о вчерашнем и даже, как показалось, в это утро относились ко мне более внимательно, предупредительно.

Что дальше делать? Как с Наташкой?..

-- Разве сигнал "По машинам" вас не касается? -- раздалось над моим ухом. Подполковник из комиссии смотрел строго и удивленно. Только теперь я заметил, что у него белые зубы и, словно точечка, ямка на подбородке. Может быть, он о чем-нибудь и догадался, потому что, когда я, оборвав раздумья, извинился, он посмотрел приветливо, понимающе.

Я успел подняться в кабину, и колонна тронулась. Началось то же самое "путешествие", какое мы совершили с Наташкой в день ее приезда ко мне. Только сейчас все происходило в обратном порядке. Колонна по размешенной жиже двигалась медленно, останавливалась. Вспомнил, что с тех пор, как приехала Наташка, впервые выезжал за пределы лесного гарнизона. Но в памяти восстанавливались многие детали и приметы дороги. Вот на крутом повороте осина с обломанными, измочаленными сучьями. Поваленный ветром молодой кедр, упав со всего маху, не выдержал, от удара раскололся на три части; отброшенные друг от друга обломки высохли, густые шапки иголок на сучьях горели буро-красным угасающим пламенем.

Чертов лог миновали перед вечером. Насыпь, которую мы строили здесь в прошлом году, теперь почти окончательно разрушилась. Колонна преодолевала лог больше двух часов. Медленно подвигались тягачи, а мы все -- солдаты и офицеры, -- облепив кабины, удерживали их. Пот застилал глаза, густая грязь налипала на ноги тяжелыми гирями...

Окраинными, плохо освещенными улицами города проехали без остановки, редкие запоздалые парочки прогуливались на пустынных тротуарах.

Только перед рассветом колонна наконец остановилась. Я очнулся от дремоты: офицеров собирал подполковник Андронов. Сейчас он отдаст приказ выставить охрану, развернуть станцию, пусковые установки, разбить палатки.

Вокруг была ночь и тайга.

Обед подходил к концу. Есть мне не хотелось. Оставив в тарелке недоеденные макароны, я поднялся. Файзуллин, в поварском колпаке и белой куртке, натянутой поверх бушлата, вырос передо мной, метнул быстрый взгляд в тарелку, глаза изумленно расширились:

-- Невкусный, товарищ лейтенант? Воздух, лес, -- он развел руками, --целый баран можно кушать!

-- Спасибо, Файзуллин.

Офицеры уже пообедали; у походной кухни, на небольшой лесной поляне, оставалась последняя малочисленная группа солдат.

Я отправился на позицию, сел на бруствер с солнечной стороны. У опушки леса выстроились в ряд островерхие белесые крыши лагерных палаток. Среди них -- редкие фигуры. Час назад, во время построения, подполковник Андронов объявил: после обеда -- двухчасовой отдых, потом -- свертывание матчасти. Ночью предстояло выступать в обратный марш. От земли тянуло холодком, но воздух вокруг был ласковый, прогретый весенним солнцем. Небо, синее и высокое, -- бездонная ваза над головой. Вокруг -- густая, приглушенная тайгой тишина, а у меня в душе необъяснимое, гнетущее томление...

Отчетливо помнил, когда оно пришло: утром, во время чтения Скибой письма от жены. Солдаты сгрудились возле него тесной кучкой, будто не хотели пропустить ни одного слова. Жена подробно сообщала оператору домашние новости: на днях колхоз начнет посевную, семенное зерно в этом году засыпали хорошее -- добрый будет урожай. А батька Трофим все жалуется на поясницу --"ишас чи що там..."

Скиба оставался насупленным -- мужу, наверное, полагается внимать отчету жены с надлежащим видом, -- но за этой строгостью проглядывало иное: он переживал хорошие минуты. На полных щеках проступил румянец, читал Скиба медленно, с легкой торжественностью, отдельные, должно быть особенно нравившиеся ему, строчки перечитывал.

-- "И вот жду и не дождусь, милый голубь, когда ты вже повернешься?" --Прочитав эти слова по инерция, Скиба зарделся, торопливо сворачивая письмо, стыдливо выдавил: -- Женские балачки... Вот языката жинка!

-- Чего ж ты, Остап... Любит же!

-- Что правда, то правда, -- пробасил Скиба.

Солдаты принялись добродушно подшучивать над ним, а меня это чужое счастье почему-то вдруг обозлило. Я ушел в кабину. И в течение дня не мог избавиться от глухого приступа хандры. Работал с какой-то яростью, молчаливо. Солдаты, заметив мое настроение, притихли. Однако дела у нас спорились: мы раньше всех закончили проверку аппаратуры. Потом, когда пошли контрольные цели, я, сидя перед индикаторами, работал точно одержимый. Раздражало и присутствие подполковника из комиссии с ямочкой на подбородке, стоявшего позади, за моей спиной. Во время работы он не произнес ни слова, только изредка шуршали жесткие листы его блокнота. Поэтому я крайне подивился, когда он в конце работы вдруг сказал: