Николай Горбачев - Ракеты и подснежники

-- Молодец, товарищ лейтенант, работаете хорошо!

Я ничего не ответил ему.

Только позднее понял свое состояние: просто завидовал Скибе...

Мысли у меня сейчас были какие-то растрепанные, в голову лезла всякая чепуха. А ведь следовало что-то решить, ясно определить свое поведение, свои действия: завтра перед вечером будем дома, с Наташкой придется жить под одной крышей.

Замполита заметил еще издали: он шел без шинели прямо на позицию. Лицо озабоченное, задумчивое. Неужели увидел меня?

-- А я ищу вас! -- обрадованно сказал он, не доходя метров десять. Заметив мое движение, поднял предупредительно руку: не вставайте. Опустившись рядом на бруствер, сердечно, будто извиняясь, заговорил:

-- Вот и мы тепла дождались. Шинель даже сбросить пришлось. В Москве, читал в газетах, в летней форме щеголяют. Ну что ж, не намного от них отстали! -- Он произнес это торжествующе и вдруг пытливо, с прищуром из-под выгоревших рыжеватых бровей уставился на меня. -- Что-то не нравится, товарищ заместитель комсомольского секретаря, мне ваше настроение... Разговор состоялся с женой?

-- Состоялся.

-- Плохой?

На мою руку, лежавшую на колене, опустилась шершавая ладонь майора. Наши взгляды встретились. В его глазах прочитал боль и участие. Мне стало ясно, что солгать не смогу.

-- Плохой...

Молозов вздохнул, не убирая руки, сказал переходя на "ты":

-- Зря не дождался в тот день. Одна голова -- хорошо, две -- лучше. Посоветовались бы. Ну да теперь в пустой след вспоминать нечего! После драки кулаками не машут. Что ж она говорит?

-- Уезжать собирается.

-- Н-да, -- горько протянул Молозов. Он убрал руку, сгорбился и подался вперед. -- Уезжать? Так легко? Ишь чего захотела... Расскажи-ка, как все было?

Я дергал попавший под руку сухой прошлогодний стебель бурьяна и, сам того не замечая, с неожиданной легкостью, просто передал ему весь смысл нашего разговора с Наташкой, чистосердечно признался:

-- Что теперь делать, не знаю...

Молозов сидел не меняя позы. На лице была задумчивость, точно майора занимало сейчас что-то прошлое, далекое.

-- По молодости все мы способны наделать ошибок, -- медленно сказал он, преодолевая задумчивость. -- Способны наломать дров. Женился я на своей Марине после госпиталя, в котором, как говорят, чуть дуба не дал. Восемь месяцев отлежал, вышел на воздух -- ветер качает, -- и к ней. В Ленинграде было дело. Только блокаду сняли. В тот же вечер свадьбу справили, справили вдвоем... Комната Марины: одна стена от снаряда треснула, щель -- человек пройдет -- тряпьем кое-как заткнута. На столе чекушка -- где-то Марина достала -- и селедка: сухой паек начпрод мне выдал... Через два дня я снова на фронт: сначала -- на запад, потом -- против японцев. После войны так и приковали на востоке. Приехала она ко мне. В общем, спустя два с половиной года после свадьбы начали свой медовый месяц... Жили в землянке, которую в шутку окрестили гостиницей, -- длинная была, как коровник. Семейные в ней на верхних нарах, а внизу -- ночь-полночь -- двери скрипят и хлопают, у стола при лампах в козла режутся. Печка -- из бензиновой бочки, дым от нее и от махорки. Потом меня еще дальше упекли -- на Курильские острова! Ну и вдруг захандрила Марина. Сначала я ей только одно отвечал: служба требует. Хорошего было мало: сам -- как в котле, день и ночь злой; выговоры, взыскания, точно орехи, сыпались. Работенка была!.. А тут дома еще... Ну и, видно, перекрутились нервы: пошло у нас зло за зло... Когда приходит зло, благоразумие, известно, прячется. Скандалы начались. Уперлись лбами в стенку. До развода дошло. Добро, что с Курил-то не больно сел да поехал! Это, может, и спасло... А потом стукнуло мне в голову: что же делаю? Ведь люблю ее! Понял: женщинам надо помогать, поддерживать их духовно, им тяжелее, чем нам, мужчинам. Мужскую линию надо держать. А ведь думал раньше: мол, с милым и в шалаше рай... Черта с два. Условия нужны! -- Он пристукнул ладонью по колену, тряхнул головой. -- И мы виноваты, многое еще должны сделать для человека... А ты зря ее обидел: может, не было у нее с Незнамовым ничего, и об отъезде тоже в порыве сказала! Строптивая, гонористая. Но и тебе не легко, верно. Однако вывод такой: это еще не безвыходное положение. Вот когда руки-ноги свяжут, в бараний рог согнут и в прорубь бросят, тогда... Думаю, уладится все: бывают и не такие недоразумения! Сорвался, наговорил -- плохо. Надо извиниться. Тут уж ничего не поделаешь. Относись к ней как ни в чем не бывало. Потом посмотрим. --Молозов поднялся, взял меня за локоть, тихонько подтолкнул вперед. -- А сейчас пошли, отдохнем. Двое суток без сна не годится, впереди еще сутки...

У крайней командирской палатки мы расстались. Спать я не хотел и побрел вдоль опушки. Прелые прошлогодние листья лежали под ногами, словно пушистое одеяло; сапоги утопали мягко, пружинисто. Возможно, неторопливая, спокойная ходьба, резковато-свежий воздух, настоянный на смоляной коре и горечи прелых листьев, вековая первозданная тишина тайги действовали на меня успокаивающе. Мужская линия... Вот они оба, Андронов и Молозов, толкуют о ней. А как ее найти, определить? Я шел медленно, в задумчивости, поддевая носками сапог влажные, невысохшие листья, -- они веером рассыпались вокруг ног.

"И желтый тот листок, что наконец свалился", -- пришла на память строчка стихов, которые декламировал Незнамов в ту памятную ночь. Черт с ним, с "ученой душой"! Мало ли сволочей еще на белом свете! Где-то ведь читал, что если бы солнце вдруг осветило землю ночью, то оказалось бы, что не только гиены дурны... Родню мне с ним не водить... А с Наташкой... Конечно, прав Молозов: вспышка, порыв у нее. И сам сорвался. Никуда она не уедет. Все уладится, устроится. Извинюсь перед ней. В конце концов, если хочет, буду просить перевод. Можем уехать: есть ведь места поближе к городу! Пойдет работать, а там и учиться...

Взгляд мой, безучастно следивший за разлетавшимися из-под ног листьями, наткнулся на синевато-зеленый хрупкий бутон. Цветы! Подснежники! Нагнулся и тут же увидел стрелочки первых весенних цветов, проклюнувшиеся из-под листьев. Их было много. Нарвать для Наташки!..

Осторожно, словно боясь, что подснежники исчезнут как видение, спешно, с волнением принялся разгребать листья вокруг светло-зеленых сочных стебельков...

Вернулся спустя полчаса с букетом подснежников. Спрятал их в кабине тягача -- есть Наташке подарок.

16

Мне казалось, что колонна теперь двигалась слишком медленно, беспричинно останавливалась, а сидевший слева от меня ефрейтор Мешков, разморенный теплом кабины тягача, сбросив куртку, лениво, будто назло мне, перебирал рычагами управления. Я нервничал, чертыхался в душе, не раз посылал солдата про себя туда, куда Макар телят не гонял. "А может, к лучшему, что еду с Мешковым: он тогда вез Наташку с вокзала!"