Дмитрий Горчев - Мерзость

Тетка от такой неожиданности немедленно разевает рот и напускает лужу. Можно подумать, что в первый раз увидела мужика с голой жопой, ага.

Но тут мы замечаем, что тетка начинает как-то неприятно второй гранатомет ощупывать, после чего что-то происходит с фотографической нашей памятью. То есть, видим мы, как тетка и какой-то полоумный шварценеггер волочат нас по пыльному двору, солнышко светит, у нас черепушка сверху наполовину снесенная, а у тетки в руках опять гранатомет и полиэтиленовый пакет с какой-то серо-красной кашей, с нашими мозгами должно быть. А как мы все тут оказались -- не помним, хоть режь. Какая-то неприятность вышла должно быть. Опять, видно, тетка чего-то начудила.

Приносят нас в районную больницу. Тетка, сразу на входе, пуляет две гранаты в регистратуру, чтобы тамошняя сука амбулаторную карту не спрашивала. А сбрендивший шварценеггер нас на себе волочит вприпрыжку, пузырики счастливые пускает, все ему теперь куличики.

После этого оказываемся мы в неизвестном кабинете, где доктор в очечках что-то знай себе бубнит про флюорографию, микрореакцию, первый кабинет... Ах ты сука!, -- удивляется тетка и всаживает гранату аккурат в середину кишечно-инфекционного отделения, наловчилась уже. Все утки вдрызг, дрисня фонтаном, зато доктор стоит весь в крапинку и уже на любое должностное преступление согласный.

Заводит он свою центрифугу и процеживает через нее всю дрянь из мешочка: что посерее -- в одну кювету, а что посопливее -- в другую. Правильно-неправильно -- да хрена там в этой центрифуге разберешь, она же крутится, как сумасшедшая, аж стекла дребезжат. Потом вываливает доктор всю серую кашу из кюветы нам в остатки черепушки и даже ложкой выскребает, так старается. Наконец нахлобучивает нам сверху оплешивевшую верхнюю половину и током как ебанет! У нас только зубы -- клац!, и язык синий уже по полу скачет. А доктор снова -- десять тыщ вольт еблысь!

Вот тут-то у нас в башке что-то чавкает. И встаем мы во весь свой средний рост. Медленно-медленно. Глазками своими выпученными во все стороны поворачиваем и в уме кулек шестнадцатеричных интегралов лузгаем, чтобы время скоротать до установления ровно через три секунды нашей беспредельной власти над вселенной, видимой нам до тех самых краев, на которых она сама под себя заворачивается.

-- Угу, -- говорим мы, потому что язык на полу в мусоре валяется, отпрыгался, -- угу, и одним шмыгом носа всю восточную Европу в гармошку сморщиваем.

Но доктор-то, сволочь, пригнулся и снова как ебанет!..

И вот сидим мы в стеклянном гробу, воняем горелой пластмассой, и сколько будет семью восемь вспомним, наверное, но только если очень крепко задумаемся. А пока мы думаем, доктор уже язык с полу подобрал, об штаны вытер и пришивает на место цыганской иглой. Язык воняет дрисней, карболкой, у доктора руки невкусные, соленые -- вспотел, видать, сильно, пока мы Европу морщили. И плачем мы, и размазываем по обгорелой харе грязные слезы, потому что вселенная скукожилась в такую дрянь, которая сама под себя только ходить может. И жалко нам, а чего, спрашивается, жалко? Мы уже и не помним.

И просыпаемся мы уже насовсем, пьем теплую воду из-под крана и смотрим в окошко.

Скоро зима. От мерзости идет пар. Иногда из нее вылупляется глаз и медленно куда-то улетает, покачиваясь в воздухе. И сопли, сопли, бесконечные сопли сверкают под луной.

Красиво.

Насморк вот только нас мучает. Бородавка на носу вылезла, волдырь на лбу вскочил и чешется -- третий глаз, должно быть.

Как проклюнется, там видно будет.

Загадка

Василий Сергеевич однажды утром решил, что так дальше жить нельзя и поехал в железнодорожную кассу на канале Грибоедова покупать билет на Будогошь.

Заходит он в метро, спускается на эскалаторе и удивляется: вниз целая толпа народу едет, просто не пропихнуться, а вверх эскалатор совсем пустой идет. Должно быть, затор какой-то на линии, думает Василий Сергеевич, не иначе кто-то опять с утра пива Балтика номер девять выпил и свалился на путь. Зачем ее только, эту "Балтику" выпускают? Чистый же ерш.

Кое-как влез Василий Сергеевич в поезд, ухватился за поручень, висит. Доезжает до станции Озерки -- а там опять то же самое: ни одного человека на противоположной стороне нет. Проехали Удельную, Черную Речку -- просто вымерло метро с той стороны. Но люди же должны стоять, поезда ждать? Нет, не стоят. Непонятно это Василию Сергеевичу, совсем непонятно. Но всего непонятнее то, что кроме самого Василия Сергеевича, никого эта загадка не интересует. Очень у нас люди нелюбознательные. Нет, если вас трамваем задавит или жена от вас с лилипутом убежит, их просто палкой не отгонишь, это да.

Когда поезд тронулся с Петроградской, сзади в тоннеле что-то обрушилось. "Это что же такое происходит?" -- опять недоумевает Василий Семенович.

А две старухи, над которыми он на поручнях висит, как раз про огуречную рассаду спорят. "Тьфу на вас, дуры какие, -- думает Василий Семенович, -Вам хоть светопреставление устрой, вы все одно про цены на постное масло талдычить будете".

Вышел Василий Семенович на Невском Проспекте и пошел в кассу. Приходит -- а кассы нет. То есть, не то, чтобы закрыта или на ремонте: нет кассы, как будто и не было никогда. Газончик на ее месте вытоптанный, бумажки валяются, забулдыга какой-то в урне роется.

Оглядывается Василий Семенович вокруг: опять что-то не так. Ну не так, и все. Ага, соображает: а где же Казанский Собор, спрашивается? Только что был! Один памятник Кутузову от него остался. Да и тот неважный -- очень уж нос у него уныло висит.

"В чем дело? -- спрашивает Василий Семенович неизвестно у кого. -- Что все это значит?"

Возвращается назад к метро -- а метро тоже нет! Стоит голубой дом, в нем булочная, рядом бабушки сигаретами торгуют. "Извините, -- спрашивает Василий Семенович какую-то очень петербуржскую старушку, они еще иногда попадаются, -- А где же метро?"

"Какое метро, молодой человек? -- удивляется старушка. -- Тут вам не Москва какая-нибудь, чтобы под землей трястись. Конечно, в Москве наверху и посмотреть не на что, вот они на метро свое и любуются. А у нас тут город-музей. Да вы посмотрите вокруг -- какая красота!"

Смотрит Василий Семенович вокруг: мать честна! А где же канал Грибоедова? Куда подевался? И Адмиралтейства почему не видно, а? Поворачивается он, чтобы старушку расспросить -- так и старушки уже нет!

Главное, не уследишь: смотришь на дом -- стоит, как влитой, чуть отвернулся -- нет дома. Уже половину Невского как корова языком слизнула.

"Ну, хорошо, -- думает Василий Семенович, -- сейчас я вам устрою!" Крепко зажмуривается, и стоит так с минуту, даже не дышит. Открывает он глаза -- кругом чисто поле. Лесок на пригорке. Вечер.