Нина Горланова - Сторожевые записки

"Сестра, на пять месяцев моложе..."

"Это как?"

"Двоюродная".

Я пытался ему объяснить, как Рая умудрялась передать в лекциях это ощущение серебряного века: грозы пополам с тлением! Тут у Александра лицо несколько раз быстро просветлело и затемнилось:

"Мне тоже хотелось стать филологом, учился целый год заочно, но из армии каждый раз с боем на сессию приходилось прорываться, просто оставляя куски самого себя!"

Видно было, что слово в Сендерецком бурлит, корешками туда-сюда стреляет, еще вот удобрений просвещения ему подсыпать, и полезли бы пышные купы глаголов!

Ночью звонил прямоугольный голос, служебный:

- Проверьте все - у вас сработала сигнализация.

Я добросовестно обошел синагогу: никого нет.

- Позвоните на пульт! - потребовал милиционер.

Вы ночевали в большом пустом помещении когда-нибудь? Там отсутствие живой души ужаснее присутствия призраков! Все время какие-то автономные воздушные потоки шелестят, имитируя шепот, здание потихоньку садится, неравномерно потягиваясь, как бы располагаясь на долгий сон. При этом подпороговые звуки раздражают слух. Если ты задремал, они плетут сюжеты сновидений, и вот уже мои ноги неравномерно шагают вниз по лестнице, а я стараюсь открыть тюбик суперклея, чтобы склеить там что-то...

В шесть часов ожил домофон и голосом директора сказал: "Миша, впусти". Борис Штерн в своей темно-синей форме и в фуражке с кокардой свирепо поздоровался и спросил, как прошла ночь.

- Да вот - хотели синагогу унести, но я не дал.

- Ну и ну! - властно начал он возмущаться, тыча указательными пальцами, словно укрощая еврейскую вольницу (такое ощущение, что он с трудом удерживается, чтобы не повесить кого-нибудь мысленно на рее, а вообще все было похоже на стрельбу по-македонски). - Эти евреи чего только не придумают! Шестьсот тринадцать запретов и предписаний! Причем запретов больше. Какой тоталитаризм! - кричал он внутрь пустой утренней синагоги, как-то игнорируя надпись справа от ларца с Торой: "ПОМНИ, ПЕРЕД КЕМ ТЫ СТОИШЬ".

- Вы тут антисемитом не станьте невзначай, - сказал я. - На такой вредной работе.

- А кто мне возместит потерю веры в еврейство? Оклад, который я здесь получаю, не покроет крушения моих иллюзий! Почему-то русская женщина может работать на кухне - это кошерно, а открывать в праздник должен я приходить! Вставать в пять утра! - И он отправился в сторожевую комнату досыпать до утренней молитвы.

У меня создалось такое ощущение, что актер работал над своей ролью, набрасывая краски. Но это репетиция, а вскоре он выступит перед настоящими ценителями.

Я стоял и смотрел на непобеленный потолок синагоги - что-то слишком обширная память о разрушенном Иерусалиме! Ведь нужно правоверному иудею оставлять участок примерно в три ладони неотремонтированным. Но начали подходить на молитву старики и объяснили мне, что просто не хватает средств построить высокие леса. Надеюсь, на стаканы-то хватает, которые еврейские женихи должны бить на свадьбах, чтобы напомнить всем о разрушении Храма?

...и вдруг посреди синагоги поплыла деревенская горница моего детства, свадебный стол, а над ним - пылающие самогонным духом вятские глаза. И тут мужики взмывают еще выше! Это они встают - прикипают губами к стаканам и... весело отбрасывают их вниз, вызывая в моей груди изумление: значит, взрослые тоже иногда забавляются, а не просто скучные и всегда работают? Потом гости стали бить тарелки, а кто-то кричал: "Бей мельче - будет жить легче!" Невеста все добросовестно подметала, не упуская ни одного осколка (ведь каждый из них - это будущая увесистая семейная денежка). Кто-то заметил, что тарелка вдребезги - это целка вдребезги, а значит, продолжение рода.

Почему-то я стал рассказывать Ицику, вновь усевшемуся покурить, про персидских ткачей, которые тоже вплетают в ковры нитку другого цвета, чтоб не получилось совершенства, - нельзя конкурировать с Всевышним.

- Вот ты все знаешь, а скажи: что Залман нарушает, поднимаясь по лестнице?

- Ничего, - растерянно ответил я.

- Эх ты! Не зря со мной сам ребе советуется! Залман же с сумкой идет работу делает, а в субботу нельзя ничего переносить!

Потом старики, как всегда перед молитвой, взяли общую тему для рассуждения. Звуковая картина этого собрания была такой: абсолютная тишина, бодрый голос излагает тезис, потом дикие крики, кажется, смертоубийство близится, затем все резко стихает, и звучит другой голос:

- А можно ли в субботу с женой?

- Я у ребе спрашивал. Он сказал: не только можно, но и нужно. Кто уклоняется, тот нарушает великий шабес.

- Хорошо, Нафтали, что твоя жена не ходит молиться, а то бы она каждую субботу требовала: нужно, нужно!

- А твоя, Залман, уже и не требует - знает, что бесполезно!

Тут крики, мелькание кинжалов в голосах. Потом в тишине повисает задумчивый вопрос:

- А как насчет резиновых изделий - в субботу можно?

- Ты думаешь: в другие дни разрешено?

- Чтоб было понятно, я скажу так: есть хлеб и мед - намажь мед на хлеб, а потом лижи с другой стороны. Что - сладко тебе будет? И где же тут субботняя радость? Звонил? - Это уже вопрос молодому сторожу, который пришел сменить меня.

- Звонил вчера.

- Ну и как теща?

- Бегает, как падла.

Тут мой сменщик сам, представившись Максом, за полминуты рассказал мне свою историю: вернулся из Израиля - от тещи сбежал, заела (теща, она и в Израиле теща). У нее еще в России тазобедренные суставы отказали, а в Израиле - пожалуйста! - поставили вместо них металлокерамические. Вот тогда-то она и заносилась по дому и по жизни Макса...

- Старость не радость - правда ведь, Михаил Иванович? - вдруг спросил Макс.

- Тебе виднее, - ответил я, понимая, что, видимо, от тещи он приобрел привычку заканчивать беседу щелчком лихой фразы или вывертом как бы юмора (ну а мне пришлось исполнить свою скромную партию в оркестре общения).

И вскоре я уже говорил жене: эти еврейские старики покрепче русских в восемьдесят лет они обсуждают судьбоносный вопрос презерватива.

- Русские не пили бы, так были бы и покрепче, - ответила Нинико.

Даст мне семья выспаться после суток работы, или опять что-то произошло? Голос у жены будто дрожит. Это нагружает жизнь интересной тяжестью, хотя и ноги трясутся под ней, подгибаются. Когда я поднимался по лестнице, видел: на третьем этаже валялся костыль, весь такой добротный, еще имперского вида, много дерева на него пошло. Поднялся выше - другой костыль. Я-то к этому привык, но вот мой друг Плаксин один раз увидел оцепенел... А под батареей, у входа на чердак, лежал сам владелец костылей, выкрикивая люто:

- Я ни-ког-да до этого не опущусь! - Потом он жалобно захрапел: - Пиу, пиу...

Вдруг раздалось несколько однозначных выхлопов, и враз свирепой волной пошел богатый аромат. Я закрыл шарфом лицо, чтоб рывком преодолеть последние сантиметры перед дверью. Но запах от бомжа быстро начал просачиваться в квартиру.