Надежда Горлова - Паралипоменон

Одна бабка пела: " Тритатушки-три-та-та, тритатушки-три-та-ту!", а две другие притопывали, спасаясь от мороза. Все они были в козьих платках. Они звали и нас "поплясать", но мы отказались, стесняясь друг друга.

"Тритатушки-три-та-та" звучало как молитва, я позволила себе не противиться и повторяла эти слова вместе с неустанной молельщицей, зная, что и Юсуф повторяет.

Юсуф не поехал в "Инициатор", и я думала, что вернусь в поселок этим же рейсом и еще раз увижу Юсуфа, когда он будет садиться, а я выйду, и специально, чтобы это сбылось, не посмотрела в окно.

Но крестная выманила меня из автобуса, завела в свой дом, потому что ее муж еще не дорубил кур, и напоила тем же самодельным вином, что было вчера у Конька.

Я спросила, не у нее ли Сенька Казаков брал вчера "брагу", и она ответила: "Да, у меня, моя бражка в округе знается".

В доме у крестной было душно, как в бане, и глаза ломило от пестроты горбатых дорожек и ковров с ткаными цветами, похожими на пироги.

ПАУЧЬЕ СЕРДЦЕ

-1

Дядя Василий провожал меня на машине Инженера. Я сидела в темном фургоне с лязгающими дверцами.

Была сильная пурга, по фургону гулял ветер и шевелил мои волосы, выбившиеся из-под накинутого на голову шарфа. Снег, залетающий в зарешеченные окна, не таял, и как крупа перекатывался по досчатому полу.

У Шовского машина остановилась. Дядя Василий запустил в фургон парня. Крупные кудри черными кольцами торчали у него из-под собачьей шапки. Я подумала, не цыган ли он.

Парень называл меня "молодая" и предлагал "согреть". Мне было неловко с ним, я хотела скорее приехать, и ничего не отвечала. От прилива крови мне действительно стало теплее.

Как звать-то тебя, молодая? Меня Андрюхой, а тебя как? - спрашивал парень, и я начинала его ненавидеть за пошлую, как мне казалось, стилизацию диалектной речи.

Когда парень сказал: - Нрависси ты мне, молодая, - делая ударение на "сси", - давай вертаться, - я спросила, всегда ли он так разговаривает.

Как?

Туды-сюды.

Парень сказал: - Не серчай, красавица. Мы люди неученые. Как звать-то тебя?

Я не ответила.

Парень ехал на вокзал провожать отца.

Мы остановились почти у самых перронов, дядя открыл дверцы, и я подавала ему сумки. Парень тоже подавал. Он поднимал каждую одним пальцем, кряхтел и корчился, притворяясь, что ему очень тяжело.

Ну как, познакомились? - спросил дядя.

Я ответила, что нет.

Что ж ты, Андрюх! Это Надюшка, племянница моя.

Мое почтение, - сказал парень и согнулся, протянув мне руку. Я помедлила и подала ему ладонь в перчатке. Он сжал ее, не отпуская, выпрыгнул из фургона и поставил меня на землю.

Пойдите на вокзал, погрейтесь, - сказал дядя, закуривая.

Я с отчаяньем посмотрела в его безмятежное лицо с чертами моей матери. Мне было шестнадцать лет. Чужой, неприятный человек не отпускал мою руку, и мой дядя не замечал этого, а я из гордости не хотела признаться в своей беспомощности. И я пошла за чужим человеком в темноту, туда, куда он повел меня.

Отпусти.

Нет, Надюш, не отпущу. Буду держать тебя до самой смерти.

Я не говорю дяде Василию только потому, что мне тебя жалко.

Дядяня твой уже далеко. Теперь ты к нему и не воротишься.

У меня рука затекла.

Мы стояли на задворках автовокзала, острые деревья закрывали светлые окна зала ожидания, и никого не было кругом, в холоде и мраке.

Андрей поймал мою левую руку и отпустил правую.

Так и будем стоять и молчать? Ну, постоим. Поезд прийдеть и уйдеть , а мы постоим - и назад, с дядяней твоим.

Я разглядывала его жесткое правильное лицо.

Надюш, пойдем до вокзала сходим, папку мово поищем. Пойдем, а то на руках потащу.

Зал ожидания был пуст. В одном из деревянных кресел дремал пьяный старик, у его ног лежал рюкзак, упавший с другого кресла.

Папаня, - позвал Андрей, и старик заморгал и зашевелился в кресле.

Ты рюкзак-то одень, и иди к путям-то, в середке там постои, вагон у тебя четырнадцатый, билет-то вот он у тебя, - Андрей опустил пальцы в нагрудный карман отцовской куртки, и там хрустнул билет. Он одной рукой помог отцу надеть рюкзак и подтолкнул его к выходу. Старик пошел, покачиваясь, не оглядываясь.

Ну что молчишь-то? Давай, рассказывай, Надюш.

Я молчала и разглядывала сине-серые глаза Андрея, с черными точками на роговице, в черных кудрявых ресницах.

Что, не поет птица в клетке? Толково. А если пущу - побежишь? Надюш, я серьезно - давай вертаться. Чего так мало побыла у дядьки? Я знаю, когда он тебя встречал - на этой же колымаге.

Объявили мой поезд.

Не молчи, Надюш, а то я щас заплачу, - и парень, паясничая, сделал вид, что плачет. - Давай схоронимся, дядяня поищет, не найдет, а потом обратно поедем, - и он потянул меня, и я знала, куда - в тот тупиковый коридорчик, где раковина, из которой я так люблю пить... Я ухватилась за кресло.

Пусти, а то щас понесу.

Объявили посадку.

Глазам стало горячо, парень заметил, что у меня заблестел взгляд, и отпустил, и я, хлопая полами шубы, побежала к поезду.

Андрей побежал к отцу.

Я помахала рукой дяде Василию. Он стоял на коврике света, постеленном под окном поезда. Вокруг меня был мир и покой. И снова я увидела Андрея. Он вошел в вагон с отцом и прошел через поезд. Теперь он остановился рядом со мной и стал махать моему дяде и строить рожи. Дядя, залитый густым оранжевым светом, смеялся и что-то показывал руками. Я хотела зайти в свое купе, но Андрей, вытянув руку, загородил мне дорогу.

Надюш, скажи адресок-то, птичка, я тебе письмецо напишу. Хорошо напишу-то.

Я молчала.

Андрей загораживал проход. За его спиной кричали, рука проводницы рвала его плечо.

Адрес - и ухожу.

Я молчала.

Андрей посторонился, тележки затарахтели по вагону, и проводница в фосфоресцирующем подкожном жиру потребовала у Андрея билет.

У отца, в другом вагоне, в четырнадцатом.

Точно едешь?

Точно!

Проводница повернулась медленно, по-рыбьи, и пошла к дверям, чтобы как плавник выставить свой флажок.

Надюш, адрес!

Он терпел поражение. У него задвигался кадык. Улыбаясь, я смотрела, как зверь пытается бежать из клетки, в которую сам же и ворвался - Андрей хотел открыть окно, запертое на зиму, и потратил на это слишком много времени. Проводница уже прогремела подножкой, поднимая ее, поезд дернулся и поплыл, увозя дрогнувшего моего раба. Когда он, загнанный, бросился наконец к дверям, платформа кончилась, и ночной снег искрами закишел на насыпях. Я услышала лязганье и громыхание, напомнившее мне фургон Инженера, и испуганный голос проводницы:

Выходишь, что ли? Вот шебутной парень! - видимо, она помогла ему бороться с подножкой. Потом вскрикнула: - Убился!

Я зашла в свое купе, где уже кто-то спал, и какие-то рукава и штанины свешивались с верхних полок, как корабельные канаты.