Пётр Полевой - Корень зла

— Нет, нет! — вскричала Ксения в каком-то странном порыве. — Нет! Вместе с вами: хоть в гроб, хоть на край света! Лишь бы нас не разлучали!

Мать притянула ее к себе на грудь и крепко обняла и долго, долго не выпускала из своих объятий…

Вдруг дверь хлопнула внизу, послышались тяжелые шаги и голоса, потом слышно было, как несколько человек поднимались по лестнице, не спеша, перекидываясь отдельными словами. Царица Марья посмотрела на Ксению и на Федора.

— Детки! Ведь это к нам бояре идут! Неужто сон мой сбудется?

И она с волнением стала прислушиваться к голосам и шагам в сенях. Вот эти шаги приблизились к дверям, ключ щелкнул в замке, дверь отворилась, и в комнату вступил высокий, дюжий боярин. Красное, угреватое лицо его лоснилось от пота, толстый красный нос с широкими, раздутыми ноздрями противно опускался на толстые губы, едва прикрытые жиденькой бородой и усами, а маленькие, заплывшие жиром, свиные глазки насмешливо и дерзко сверкали из-под высоко поднятых бровей. Переступив порог, боярин снял с головы колпак и, обнажив широкую красную плешь, отвесил низкий поклон Годуновым.

— Что скажешь, князь Рубец-Масальский? — обратилась к нему Мария Григорьевна. — С какими вестями прислан?

— Принес я вам такие вести, что не быть вам вместе… Великий государь вас в разные горницы рассадить повелел. Хе-хе! Так-то!

Ксения бросилась к матери и обвила ее шею руками.

— Я не расстанусь с тобой! Ни за что не расстанусь!

Мать ничего не отвечала и только растерянно глядела на боярина.

— Ну что ж? Пообнимайтесь, на это запрета нет. А ты, Федор Борисович, изволь за мной пожаловать.

Федор Годунов поднялся со своего места и, обратясь к боярину, сказал:

— Князь, свижусь ли еще я с матушкою и с сестрой?.. Или ты на смерть меня ведешь?

— Хе-хе! Вестимо свидитесь… Раненько тебе о смерти думать… А как приказано вас рассадить, так ты уж не ломайся, под ответ меня не подводи.

Федор поцеловал мать и сестру и подошел к боярину…

— Пойдем, — сказал он твердо и спокойно и вышел из комнаты вслед за боярином, между тем как Ксения и Мария Григорьевна в каком-то оцепенении стояли все еще обнявшись в углу под образами. Слышно было, как Федора ввели в одну из смежных комнат и заперли на ключ.

Через минуту Рубец-Масальский вновь явился на пороге.

— Ну, матушка царица, — сказал он, насмешливо прищуривая глазки, — теперь уж твой черед. Пожалуй в свой покой!

— Я не пойду отсюда! — громко крикнула царица Мария. — Я не расстанусь с дочерью!

— Ишь ты, какая прыткая! Небось как ты нашу братью бояр ссылала, так и детей с родителями, и мужей с женами разлучала, а тебя и тронуть не смей!.. Эй! Шерефединов! Молчанов!

Дверь распахнулась, и на пороге явились два человека в темных кафтанах и темных шапках. Один — высокий, рябой, смуглый, как цыган, с черною как смоль бородою, другой — приземистый, широкоплечий, рыжий, весноватый. Из-за их спины выглядывали четверо дюжих стрельцов.

Рубец-Масальский указал им пальцем на царицу.

— Делайте, что приказано, — добавил он вполголоса.

Шерефединов, Молчанов и четверо стрельцов разом бросились на несчастных женщин, и прежде чем те успели вскрикнуть, они вырвали царицу из объятий Ксении и на руках вынесли ее из комнаты.

В порыве злобы и отчаянья Ксения вскрикнула и стремглав бросилась вслед за матерью, но дюжий боярин, криво и скверно улыбаясь, загородил ей дорогу к двери.

— Куда? Куда, лебедка? — проговорил он, посмеиваясь и отталкивая Ксению. — Сиди, коли приказано…

— Зверь! Разбойник! Предатель! Пусти меня, или я голову об стену разобью.

— Что ж? Разбивай, коли так любо! А отсюда все же не выпущу…

Лицо Ксении покрылось смертной бледностью, глаза зажглись пламенем бешенства… Как тигрица она бросилась на боярина, вцепилась в его одежду, страшным усилием сорвала его с места, но он ухватил ее за руки, сжал их как в железных тисках и грубо отбросил Ксению в сторону.

— Ишь… Годуновская-то кровь разымчива!.. Да ты смотри — не очень дури, а то…

И он по-прежнему стал к дверям спиною, насмешливо и злобно поглядывая на царевну, которая в изнеможении опустилась на лавку.

Вдруг где-то вдали раздался глухой стон… Легкий крик… И все затихло снова.

Ксения поднялась с лавки, глаза ее блуждали дико, страшно…

— Боярин! — проговорила она. — Ты слышал?.. Что же это? Душат?.. Кого душат?

— Пустое! Никого не душат, — сказал Рубец-Масальский с некоторым смущением. — Ты здесь побудь, а я пойду взгляну…

И он скрылся за дверью, щелкнув ключом в замке. Шаги его затихли в отдалении.

Ксения осталась одна и стала прислушиваться… И вся обратилась в слух… И вот опять шаги и голоса в сенях, и хлопанье дверьми, и голос брата… И чьи-то крики, ругань… Удары, борьба… Вот кто-то рухнул на пол, так что стены затряслись… Еще падение… И опять возня, борьба насмерть… И вдруг ужасный, раздирающий, неслыханный вопль, вырвавшийся из молодой и сильной груди… А за ним стоны, стоны, все тише, все глуше. Ничего не сознавая, не чувствуя под собою ног, не отдавая себе отчета в своих действиях, Ксения сорвалась с лавки, метнулась к двери, схватилась руками за скобу, оторвала ее страшным усилием и рухнула замертво на пол.

— Да полно тебе сокрушаться-то, друг ты мой, Петр Михайлович! — говорил Федор Калашник Тургеневу. — Ведь тут уж никаким сокрушением ничего не возьмешь, не поправишь!

— Да не в том и дело! Не о том я и сокрушаюсь, Федя! — печально отвечал Тургенев другу. — Сокрушаюсь я о невинных жертвах людской злобы: о царе Федоре, о царевне Ксении… За что он погиб?.. За что она теперь муку лютую терпит?.. Да и что с ней будет!

— Говорят, что в дальний монастырь сошлют да там и постригут.

— Ох, Федя! Пускай бы келья! Ведь келья, что могила! Постригли бы ее, что погребли… А то страшно, страшно мне за нее: чует мое сердце, что ей недаром жизнь сохранили и что недаром стережет ее в своем доме старый бражник Рубец-Масальский.

— Не пойму я тебя, Петр Михайлович, в толк не возьму. Что же тебе страшно-то?

— А то, что царевну Ксению на посмеянье хотят отдать врагу-то Годуновых, царю-то новому на потеху, на…

Федор Калашник схватил его за руку.

— Что ты, в уме ли ты, Петр Михайлович! Да ведь Бог же есть над нами…

— Бог? Есть Бог!.. Да Богово-то дорого, а бесово-то дешево нынче стало. Теперь всего ждать можно! Вон видишь, прирожденный-то ихний государь только мигнул — и сразу Годуновых с лица земли стерли… Костей царя Бориса и тех не пожалели, из Архангельского собора да в убогий Варсонофьевский монастырь перетащили… Так разве же эти люди сжалятся над бедною сиротой, над бедною беззащитной девушкой?