Натиг Расул-заде - Среди призраков

— Ты же знаешь, что я не могу без тебя, — вот что она сказала.

Он усмехнулся, сам понимая и чувствуя, что усмешка — на публику, которую в данном случае представляла только она. И она знала, что он после этих ее слов должен усмехнуться, и стало немножко досадно, что он ждет от нее каких-то новых интонаций, будто без них ее признание теряет свою ценность. А ведь в данном случае, подумала она, важно не как, а что, что именно сказано. Впрочем, он тоже все это прекрасно понимал, но усмехнулся из какой-то мужской, а вернее — мальчишеской бравады, мол, мне все эти красивые слова… И все-таки в усмешке его было что-то располагающее, и, несмотря ни на что, она, эта усмешка, ей понравилась. Хотя он продолжал держаться неприступно и всем своим видом показывал, что все еще обижен, все-таки оба берега невольно шагнули навстречу друг другу.

— Но я думаю, — сказала она уже ровным, не напряженным голосом, вполне буднично, — что могу дать тебе дружеский совет…

— Конечно, — сказал он.

— Вот и даю: подальше бы ты от них держался, Закир… Тебе почти восемнадцать, надо определять уже свою жизнь, давно пора. Тем более что ты уже не можешь надеяться на помощь отца…

— Да, там ему не до меня, — сказал Закир и, помолчав, добавил: — Хотя, когда ему было до меня?..

— Ну вот, ты сам все прекрасно понимаешь, надо…

— Надо, надо… — перебил он ее спокойным голосом. — Много чего надо… Не заводись, Рена, а то потом трудно тебя остановить.

Теперь уже оба берега сошлись, слились в единое целое, и реки как не бывало.

— Не будем терять времени, — сказал он.

— Не говори так, — попросила она тихо.

— Ладно, — сказал он. — Не буду.

Тогда она поднялась со стула, на котором сидела у окна, и подошла к узкой кровати, стоявшей в углу этой маленькой, неуютной комнаты, более чем скромная обстановка которой говорила о том, что сюда в основном приходят только переночевать, что называется — крыша над головой. Он сидел, не шевелясь, спиной к кровати и видел, как на стул рядом с ним полетело и легло ее простенькое синее платье, потом комбинация, чулки… И все это так грустно свисало со стула! Кровать скрипнула, и сразу вслед за тем тишина в комнате стала еще отчетливей. С улицы донесся тихий смех. Послышался хрипящий металлический звук широкой лопаты дворника, убирающего снег за окном. Закиру показалось вдруг, что звук этот скребет у него внутри, звук этот постепенно, незаметно обрывал в нем только налаживавшееся ровное дыхание внутреннего спокойствия и гармонии, и теперь становилось тревожно. И тут она позвала его. Голос ее звучал тихо, даже, показалось ему, жалобно.

— Закир, — сказала она.

Он обернулся и увидел на подушке ее рассыпанные волосы и заплаканные глаза. Он подошел к ней.

— Закир. — Она схватила его за руку, поднесла к щеке. — Давай уедем! Уедем, а?

— Не плачь, Рена, — сказал он.

И тогда она заплакала, горько и жалобно, слезы закапали на подушку, лицо ее сморщилось, и кончик носа покраснел. Потом, когда он лежал рядом с ней, положив голову на ее руку, он вдруг подумал, что очень уж привык к ней, и, если вдруг они расстанутся, или что-то разлучит их, ему будет не хватать ее, тяжело будет; непонятно, почему пришла такая мысль, подумал он, разве обязательно расставаться людям, любящим друг друга? Все может быть, подумал он еще, на то и жизнь, и потом кто я для нее, человек без определенных занятий, отец которого сидит в тюрьме, так что все может быть, и надо ко всему быть готовым… но почему это — надо, почему надо ко всему быть готовым? Чтобы меньше переживать? А для чего меньше переживать? Человек должен и переживать, и огорчаться, и радоваться; а заранее планировать, чего надо больше, а чего меньше — по крайней мере неразумно, пусть все, что будет, приходит неожиданно, в этом, может, вся соль жизни, так что ни к чему я не буду готов, пусть приходит все, что угодно, я приму это все во всеоружии своей беззащитности… Вот так примерно он подумал. Может, не совсем такими высокопарными выражениями, но ведь мысли редко когда фиксируются у нас в голове конкретными словами. А суть их была примерно такая, хотя не только об этом, а еще много о чем он подумал. Ему хотелось помолчать, и он лежал с прикрытыми глазами, чтобы избавить себя от могущих последовать ее расспросов; они лежали, накрытые одним тонким одеялом, и даже от этого одеяла в этой необжитой комнате пахло неуютом и необжитостью, как от обоев стен здесь резко пахло табаком. Они лежали рядом, и, так как кровать была довольно-таки узкая для двоих, им приходилось лежать, тесно прижавшись друг к другу. И может, еще и это послужило причиной того, что непонятное, тревожное, тяжелое и в то же время тоскливое чувство постепенно растворялось, покидало его, будто она, прижавшись к нему, через поры своего тела могла впитывать, поглощать, избавлять его от этого давящего чувства, освобождать его от тяжести на душе, сама в то же время оставаясь уравновешенной, отзывчивой, будто ей и не могло никак передаться его ощущение неминуемой беды, как ангел, к которому не пристает грязь.

Все, все, что происходило в последние два года, было похоже на затянувшийся, тяжелый сон, где он обитал безвольно, существовал, не осознавая почти своего существования, время протекало мимо него, а он просто был, тупо и угрюмо был, как лопата, прислоненная к стене сарая. Временами мысли о собственном безволии больно ворочались в нем, душили чувством безысходности, тогда не хотелось никого видеть, хотелось лечь, сложить руки на груди и закрыть глаза; это состояние, к счастью, обычно длилось недолго, и он снова, как под одеяло, влезал в свой бесконечный сон; ничего, думал он, завтра, завтра все будет иначе, да, конечно, завтра все изменится, все должно быть иначе, непременно иначе. Нужно совсем немного — встряхнуться, взять себя в руки, и сон исчезнет, рассыплется, как сугроб, под которым внезапно обнаруживается медведь… Но завтра не наступало. Сон был липким и теплым, противным.

Там, где кончается реальность, по ту сторону неясно очерченной черты-границы начинается сон. Это как обычно. Но в данном случае реальность не кончалась, вернее, сон не кончался, что, впрочем, было одно и то же, реальность и сон смешались, границы не существовало, а была стена сарая, к которой прислонили его, деревянного и бесчувственного ко времени. Совсем немного нужно. Только встать, подняться, найти в себе силы, чтобы отодрать от себя этот прилипчивый сон, встать и отряхнуться, и вспомнить себя в мире, вспомнить мир в себе. Найти, потрогать, прибить большими гвоздями невидимую черту-границу, чтобы все встало на свои места, чтобы все было, как у нормальных людей: вот здесь — явь, вот здесь — сон, вот здесь — свет, вот здесь — ночь… Но пока ее не было, нельзя было пока найти эту черту-границу, и пока ее не было, оставался сон вперемежку с реальностью. Будто грезишь во сне. Будто спишь наяву. И все чаще, и все неудержимее хотелось остаться одному, лечь, вытянуть ноги, прикрыть глаза и никого не видеть и никого не слышать.