Пётр Полевой - Кудесник

— Если все обойдется благополучно? — повторил многозначительно доктор Даниэль. — А если все окончится очень плохо — тогда не посулили снять голову с плеч долой?

Так минула еще неделя после свадьбы государя, и доктор Даниэль уже собирался заглянуть в Аптекарский приказ и справиться там, какие относительно его будут сделаны распоряжения, как вдруг дело выяснилось само собою.

Март был уже почти на дворе. Начались уже ясные дни, и чувствовались в воздухе те весенние пригревы, которые в марте бывают так часто. Доктор Даниэль стал каждое утро выходить в сад и разгребать лопатой снег, еще лежавший толстым слоем на грядах… И вот в одно такое тихое и ясное утро, когда доктор вышел на крылечко своего дома и взялся было за лопату, — он услышал, что кто-то подъехал к воротам и стал нетерпеливо стучать кольцом калитки.

— Ступайте, отоприте, — приказал доктор кому-то из холопей, сновавших по двору.

Побежали, отперли калитку, и каково же было удивление доктора Даниэля, когда в калитку чуть не бегом и в больших попыхах ворвался доктор Гутменш и, завидев своего коллегу на крылечке, метнулся к нему со всех ног.

— Здравствуй, коллега! — сказал ему доктор Даниэль по-латыни и дружелюбно протянул ему руку.

— Здравствуй, здравствуй… Но, пожалуйста — я к тебе заехал только на минутку, и сейчас должен уехать… Пожалуйста, пойдем скорее в комнаты… Мне очень нужно с тобою поговорить.

— Изволь, изволь, любезный коллега! — сказал фон-Хаден, с улыбкой всматриваясь в встревоженное лицо Гутменша и заранее предугадывая причину его приезда.

Когда они вошли в дом, фон-Хаден, введя коллегу в столовую, сказал ему шутливо:

— Может быть, у тебя дело не очень важное — семейное — и мы могли бы здесь потолковать о нем за кружкою пива?

— Нет, нет!.. Какое же семейное, коллега?! — и, наклонившись к самому уху фон-Хадена, прошептал: — «Дело государственной важности».

— Ого! Ну, так пойдем ко мне, — и ввел Гутменша в свою рабочую комнату, тщательно притворив за собою дверь. Там опустился он в свое кожаное кресло и указал коллеге место против себя.

— Ну, говори! Готовлюсь тебя слушать, — сказал он Гутменшу, потирая руки.

— Ах, дорогой коллега, право, не знаю, с чего начать! — весьма приниженным и заискивающим тоном заговорил Гутменш. — У меня голова кругом идет от этого… от того…

Фон-Хаден не старался нисколько вывести его из затруднения и потешался над его смущением.

— Вот, видишь ли, в чем дело! — здоровье царя было все время очень хорошо и даже, можно сказать, удовлетворительно, и он был мною очень, очень доволен… Но вот теперь… теперь Бог весть почему… оно начинает изменяться…

Фон-Хаден все молчал и слушал, перебирая пальцами сложенных рук.

— Изменяться, — продолжал запинаясь Гутменш, — к худшему… Явилась бессонница… Пот по ночам… и… и… истощение сил, а вот вчера на ночь… и кровохарканье…

— Жаль мне царя! — с неподдельным чувством проговорил доктор Даниэль. — Конец, очевидно, близок.

— Как? Конец!? — вскричал Гутменш, вскакивая с места и хватаясь за голову.

— Просто конец — тот общий нам конец, который у всякой жизни, и у царской, и у нашей, всегда бывает один.

— Нет! Это невозможно! Невозможно! — твердил Гутменш, бегая по комнате и ероша волосы. «Кто бы мог это так скоро ожидать? Подумай сам… И я… я готов был поручиться, что он проживет многие годы…»

— И неужели совести хватило поручиться?

— Да! Но, конечно, условно… А теперь? Каково мое положение? Что я скажу? Как покажусь туда?.. Теперь ведь я все могу потерять!.. Я…

— И не только потерять, но еще отправиться в ту страну, из которой вывозят соболей… Бывает и это с неискусными царскими докторами.

— Добрейший коллега! Как тебе не стыдно? Ты войди в мое положение… Ты, я надеюсь, поможешь хоть чем-нибудь…

— Твое положение не вызывает с моей стороны никакого сострадания… Ты получишь только то, чего ты вполне заслужил… Мне жаль царя, который, оттолкнув меня, доверился тебе. А я отлично понимаю, какими средствами ты, потворствуя его прихоти и желаниям окружающих, довел его теперь до его печального положения.

— Бога ради, коллега! Помоги… Если не для меня, то для наших детей, — начал умолять Гутменш, готовый броситься на колени перед фон-Хаденом. — Помоги! Укажи мне, как я теперь должен действовать? Какие средства…

— Против смерти рецептов нет, почтенный коллега.

— Ну, не против смерти… А хоть чтобы оттянуть ее немного… Посоветуй.

— Нет, никаких советов тебе не дам, и не возьмусь исправлять твои злодейства! Иначе я и не могу назвать твоих действий, к которым побуждала тебя одна корысть и расчет на награды… Я подожду, пока меня призовут к смертному одру несчастного царя…

В это время на дворе опять раздался усиленный стук в калитку. Холоп едва успел ее открыть, как дворцовый пристав, сунувшись во двор, крикнул:

— Здесь, что ли, дохтур Гутменш? Зови его сюда скорее — во дворец требуют.

Холоп бросился исполнять приказание, а пристав остался у калитки.

— Слышишь? Тебя требуют, коллега! — сказал доктор Даниэль, поднимаясь с места. — Добро пожаловать.

Трудно передать словами то, что выразилось на лице совершенно растерявшегося Гутменша. Он то бледнел, то краснел; его бросало и в жар и в холод… Он весь трясся — и, кажется, готов был скорее провалиться сквозь землю, чем идти к постели своего высокого пациента… Но пристав кричал во дворе, что он ждать больше не будет; холоп торопил доктора, ежеминутно являясь на пороге, и Гутменш, ни жив, ни мертв, решился; наконец, отправиться к крыльцу, даже не попрощавшись с доктором Даниэлем, который посмотрел ему вслед и проговорил чуть слышно:

— Тяжкая расплата за ложь и корысть. Не дай Бог никому ничего подобного испытать!

Минуло еще две недели. Совсем повеяло весной. По всей Москве и в ее окрестностях началась ростопель; быстрое таяние снегов и разлитие вод сдерживалось только морозными утренниками. Но среди дня, при ярко-голубом и совершенно безоблачном небе, когда теплый ветерок, повевая, наносил от леса ароматы смолы и древесной почки, когда жаворонки весело и задорно распевали свои песенки, поднимаясь в небесную высь над просыпающимися полями, когда с крыш, гулко и звучно шлепая о лужи, скатывались капля за каплей — о, как хорошо становилось тогда на душе! Как легко дышалось! Как хотелось быть на воздухе, на солнце, на просторе!

Эти чувства хотя и смутно и бессознательно, но в высшей степени сильно и настойчиво испытывал царевич Петр, давно уже оправившийся от своей болезни. Никем не стесняемый, он с утра выбегал на широкий дворцовый двор и тут, окруженный толпою своих сверстников из детей дворцовых конюхов, неутомимо предавался тем разнообразным играм, которые были плодом его дивного неистощимого воображения. То разбивал он всю свою веселую гурьбу на кучки, которые должны были изображать отдельные полки, и каждой из этих кучек раздавал особые барабаны и знамена — потом строил их в ряды и заставлял проходить мимо себя с барабанным боем и криками: