Пётр Полевой - Кудесник

Прошка струсил и съежился.

— Что ты? Что ты, боярышня, — пробормотал он, отступая. — Там у господина плотничий инструмент, а я телегу лажу, так вот хотел…

— Сейчас убирайся вон! И чтобы духу твоего здесь не было! — еще громче прежнего крикнула Лизхен, становясь у двери отцовской комнаты. — Дверь заперта, а ключ у батюшки взят с собою!

— Ну, коли гонишь меня, я и уйду, пожалуй! — сказал Прошка, пятясь к дверям сеней. — А уж телега пусть так…

И вышел не солоно хлебавши. А Лизхен после такого усилия воли, к которому она была вынуждена, опять так ослабела, что залилась слезами и долго плакала, хоть и была внутренне довольна собою и сознанием того, что она защитила своего отца от темных козней.

Когда к обеду вернулся ее брат из царской аптеки, она все поспешила рассказать ему, и они долго обсуждали вместе то положение, которое отец их занимал при дворе, между двух партий — между двух огней. Оставшись в раннем детстве сиротами после смерти матери, они выросли на руках отца, которого просто боготворили, о котором постоянно заботились и думали, как о самом дорогом, как о единственно милом существе, какое у них было на свете. Потому и неудивительно, что этот эпизод с Прошкой они тотчас же приняли в рассчет и стали соображать, чего они могут опасаться за своего отца.

— Это ясно, милый Михаэль, что кто-то хочет повредить отцу перед царем; кто-то хочет обнести его — оклеветать, и для этой цели подкупает его слугу.

— Но кто? Вот вопрос! Царь постоянно так благоволил к нему, так к нему был ласков, милостив…

— Даже дружен! Даже часто засылал к нему, чтобы и запросто с ним побеседовать… И так любил послушать рассказы отца о чудесах природы…

— Милость царя еще менее надежна, чем всякое иное счастье… И сам отец мне проговорился при последнем разговоре, что есть вопросы, в которых он не смеет покривить совестью… Вот это и возбуждает многих против него. Кстати, сестрица, где же этот негодяй? Я должен видеть его и расспросить подробно…

— С той минуты, как я его отсюда выгнала, он сюда не появлялся более, а на дворе я его не видала.

Но Прошка оказался легок на помине; как раз в то время, когда о нем шел разговор, калитка хлопнула, и Прошка ввалился во двор пьянешенек.

Шатаясь на ходу и выписывая самые курьезные «мыслете» ногами, он направился прямо к дому и, придерживаясь за перила, стал карабкаться на крылечко.

— Ах, Боже мой! Да он сюда идет! Милый Михаэль, посмотри-ка. Я так боюсь пьяных!

— Не бойся, сестрица! Он не войдет сюда, — я тебе за это ручаюсь… Если я здесь, то тебе нечего бояться.

И крепкий, высокий юноша, поднявшись с места, направился в сени, к входным дверям. С Прошкой он повстречался на пороге и загородил ему путь в дом.

— Куда лезешь? Зачем? — спросил он хладнокровно.

— Затем, чтобы взять отца твово за приставы!.. В железо заковать его!.. Он!.. он отравитель!.. Я сам видел — как яд готовил!.. Змей кипятил… Я докажу… я все докажу… Да ты пусти меня… я на тебя не посмотрю! — и он рванулся было вперед, но в то же мгновение полетел кубарем с крылечка от ловкого удара юноши.

— Эй, люди! — громко крикнул Михаэль. — Свяжите пьяницу, да бросьте в клеть — пускай проспится.

Царь Феодор Алексеевич уже второй день мучился тяжкими сомнениями. Доктора Данилу он не только любил, но даже привык уважать и притом еще привык нуждаться в нем, как во враче, которому он верил вполне, потому что не раз испытывал от него облегчение в своем тяжком, неисцелимом недуге. Он полюбил его и научился ценить еще и потому, что доктор Данила, первым из докторов-немцев, сумел быстро научиться говорить по-русски и даже настолько овладеть русскою речью, что с ним возможна была беседа, в которую царь вступал охотно, и много раз выносил из нее самое отрадное впечатление. Особенно нравилась царю та честная прямота и правдивость, с которою он, как доктор, относился к недугу своего пациента; он не скрывал от него серьезности, даже опасности его положения, и прямо говорил, что этот недуг исцелить нельзя, а можно только облегчить, ослабить ход его развития… Разумно и спокойно объяснял он царю значение и силу каждого лекарства, которое ему прописывал…

«И что же это вдруг с ним сталось?» — думал царь Феодор. — «Я его в последнее время, право, узнать не могу! Он все молчит со мною, все спешит уйти… Не то, что прежде! А, кажется, я ничего для него не жалел — ни наград, ни денег!..»

И в сознании царя Феодора сейчас возникал этот роковой вопрос о втором браке… Он льстил себя надеждами на возможность грядущего семейного счастья; он думал найти в браке утешение в той тоске, которую оставила у него на сердце преждевременная кончина молодой, прелестной, любимой жены…

«И Марфа Матвеевна сулит быть мне доброю женой… Мне с нею будет веселее, чем теперь… А на душе повеселее да посветлее станет — и телу будет легче!.. Так и все мне говорят, что с молодою женой я и сам помолодею и здоровей буду… Один только доктор Данила…»

И опять наветы врагов и завистников царского доктора, напетые в уши царю Феодору Алексеевичу, начинали тревожить его слабую душу и принимать форму подозрений, которые так усердно поддерживались общими, дружно-соединенными усилиями близких к царю людей и свойственниками молодой царской невесты-красавицы… Царю невольно припоминались эти наветы.

«Не верь ему! Нарышкиными он подкуплен! На их сторону перекинулся… А те захотят ли тебе добра?.. Захотят ли видеть продолжение твоего рода!..»

Но царь Феодор старался не поддаться, не подчиниться влиянию всех этих непрошенных, корыстных доброжелателей… Ему хотелось вызвать доктора Данилу на решительное объяснение, прежде чемсделать последний шаг — назначить день свадьбы… И вот он, рано утром, приказал позвать к себе доктора Данилу, назначив ему час после обедни…

— Еще чуть свет уехал в Преображенское, — докладывают царю ближние бояре.

— В Преображенское? Без спроса, без дозволения?

— Что ему спрос! Он там теперь и днюет, и ночует! — докладывали царю услужливые его думцы и советники.

Ядовитая стрела впилась в сердце царя Феодора; но он сдержался и смолчал, стараясь тщательно скрыть то, что в его сердце происходило.

Два часа спустя, он снова послал стольника в дом доктора Данилы, и стольник возвратился с тою же вестью:

— Домой еще дохтур не бывал! Да и домашше не знают, будет ли сегодня.

Чаша терпения царя уже готова была переполниться; гнев и нетерпение начинали брать верх над всеми остальными чувствами. Он отдал спокойным холодным тоном приказ:

«Дохтору Даниле быть ко мне завтра чем свет!»

На другой день фон-Хаден явился к вставанью царя, и из отношения к нему царской служни сразу убедился в том, что его положение при дворе сильно поколеблено. Те, которые кланялись ему прежде в пояс, теперь едва кивали головами; а те, которые прежде благосклонно кивали головами, теперь на него не смотрели или пускали взгляд как-то мимо его. На просьбу доложить государю о приходе доктора по его приказу, фон-Хадену отвечали даже весьма грубо: