Игорь Губерман - Книга странствий

но станет родина чужой,

и в душу память шрамом канет.

* * *

Ещё на поезд нету давки,

ещё течёт порядок дней,

ещё евреи держат лавки,

где стёкла ждут уже камней.

* * *

Власть невольно обездолила

наши души вольных зэков,

когда свыше нам позволила

превращаться в человеков.

* * *

Под сенью пылкой русской дерзости

и с ней смыкаясь интересом,

таится столько гнусной мерзости,

что мне спокойней жить под прессом.

* * *

Китайцы Россию захватят нескоро,

но тут и взовьётся наш пафос гражданский,

в России достанет лесов и простора

собраться евреям в отряд партизанский.

* * *

Он мерзок, стар и неумён,

а ходит всё равно

с таким лицом, как будто он

один лишь ел гавно.

* * *

Когда протяжно и натужно

Рак на берёзе закукует,

мы станем жить настолько дружно,

что всех евреев - ветром сдует.

* * *

Смотрю, как воровскую киноплёнку,

шаги моей отчизны к возрождению;

дай бог, конечно, нашему телёнку,

но волк сопротивляется съедению.

* * *

За личных мыслей разглашение,

за грех душевной невредимости

был осуждён я на лишение

осознанной необходимости.

Потом прощён я был державой

и снова вышел на свободу,

но след от проволоки ржавой

болит и чувствует погоду.

* * *

Скисает всякое дерзание

в песке российского смирения,

охолощённое сознание

враждебно пылу сотворения.

* * *

Когда укроет глина это тело,

не надо мне надгробие ваять,

пускай стоит стакан осиротело

и досуха распитая ноль пять.

* * *

Еврей, возросший в русском быте,

не принял только одного:

еврей остался любопытен,

и в этом - пагуба его.

* * *

Скудно счастье оттепелъных дней:

вылезли на солнце гнусь и мразь,

резче краски, запахи гавней

и везде невылазная грязь.

* * *

Какие бы курбеты с антраша

искусство ни выделывало густо,

насколько в них участвует душа,

настолько же присутствует искусство.

* * *

Моя еврейская природа

она и титул и клеймо,

она решётка и свобода,

она и крылья и ярмо.

* * *

Раньше вынимали изо рта,

чтобы поделиться с обделённым,

русская былая доброта

выжглась нашим веком раскалённым.

* * *

Мираж погас. Огонь потух.

Повсюду тишь недужная.

В дерьме копается петух,

ища зерно жемчужное.

* * *

Увы, с того я и таков

на склоне лет,

что время учит дураков,

а умных - нет.

* * *

Слухи с кривотолками,сплетни, пересуды,

вязкие потоки пакостных параш

льют пустопорожние скудные сосуды,

злобясь, что е соседних пенится кураж.

* * *

Я знаю дни, когда нечестно

жить нараспашку и заметно,

когда всё мизерно и пресно,

уныло, вяло и бесцветно.

В такие дни, умерив резвость,

лежу, спиной касаясь дна.

Периодическая мерзость

в те дни особенно вредна.

* * *

Майский фейерверк брызжет в декабре,

начат новый опыт, веет свежий дух;

дождики в четверг, раки на горе,

клёваные жопы, жареный петух.

* * *

В нашей почве - худородной, но сочной

много пользы для души и здоровья,

и на дружной этой клумбе цветочной

лишь евреи - как лепёшки коровьи.

* * *

Сменив меня, теперь другие

опишут царственную Русь,

а я очнусь от ностальгии

и с Палестиной разберусь.

Забавно мне, что в те же годы, когда я писал эти стишки, не веря, что такое счастье как свобода - может наступить даже в России, были поэты, заклинавшие Бога (и православного, и Бога вообще), чтоб ничего не изменилось. Ужасно интересно вспоминать сегодня один трогательный стих того времени достославного Станислава Куняева:

От объятий швейцарского банка,

что мечтает зажать нас в горсти,

ты спаси нас, родная Лубянка,

больше нас никому не спасти.

Я теперь часто читаю этот стих на выступлениях, и мне со сцены ясно видно, что не только смех высветляет лица зрителей, но и какая-то тёплая ностальгическая дымка - так, наверно, запах костра влияет на все чувства бывшего заядлого туриста. Очень пахнет нашим прошлым этот стих, а в любом минувшем совершенно независимо от его качества содержится неуловимая приятность. Я же лично - вспоминаю сразу чьё-то дивное двустишие по поводу как раз этого стиха:

Вчера читал Куняева

мне нравится хуйня его.

И общий смех сдувает эту тёплую волну приятства.

Ужасно глупо, разумеется, начинять собственную книжку чужими стихами, но придётся мне украсить эту главу гениальным (иного слова нет, и потому обидно мне вдвойне) четверостишием о том же времени поэта Фомичева (а если спутал я фамилию, прошу прощения, не записал). Думаю, что от такого четверостишия не отказался бы и Тютчев, хотя побрезговал бы его писать.

Пустеет в поле борозда,

наглеет в городе делец,

желтеет красная звезда,

у ней растёт шестой конец.

Уже пятнадцать с лишком лет прошло с поры, как я писал стишки, приведенные тут в начале, но странная и грустная созвучность этих виршей дню сегодняшнему (если я не ошибаюсь, разумеется) заставила меня, презревши лень, восстановить и некую давным-давно написанную мной поэму. Когда явился на российском небосводе новый, явно долгоиграющий президент, я вспомнил вдруг, что я уже некогда пытался описать чувства, что возникли ныне в моей пустой (и потому отзывчивой для современности) голове. А так как я в те годы писал только о евреях, то поэма эта даже и названием своим (точней двумя) привязана к любимой мною русской литературе.

СКАЗКА О ЦАРЕ НАТАНЕ, или БЕДНЫЙ ВСАДНИК

Посвящается актёрам Всероссийского Гастрольно-концертного Объединения (ВГКО)

Где море лижет горы,

невидимый врагам

возрос огромный город,

прижатый к берегам.

Дома из камня белого

о прочности поют,

мужчины сделки делают,

а женщины - уют.

Снабженцы с сигаретами

толпятся на трамвай,

висят листы с декретами:

"Купив - перепродай!"

Сопят младенцы в садике,

раввины спят в метро,

сидят седые цадики

в справочных бюро.

Бесплатные советы

желающим дают,

петраркины сонеты

страдающим поют.

На стыке главных улиц

в неоновом огне

сидит верховный Пуриц

на вздыбленном коне.

Всеобщим, тайным, равным

любить и устрашать

он выбран самым главным,

чтоб город украшать.

Но полон день заботами,

справляться нелегко,

и всадником работает

актёр ВГКО.

По лысине и гриму

стекает мелкий дождь...

Спешат евреи мимо,

сидит промокший вождь.

А из окошка рядом

пылает нервный свет:

за каменной оградой

галдит Большой Совет.

* * *

Встал Натан, высок и плотен:

- Если партия не против,

я бы съездил за границу,

где коктейли и девицы.

Чтобы связи нам расширить,

буду пить и дебоширить.

А по Франции, как мушки,