Игорь Губерман - Книга странствий

сонно бродят потаскушки,

и летят, как комары,

сутенёры и воры.

Знак любви и знак доверия,

даст мне деньги бухгалтерия,

где сидит Иван-царевич,

а по матери - Гуревич.

Шевелит Совет усами:

бардаками славен запад,

соберём налоги сами,

отдыхай, наш вождь и папа.

Пусть летит! Лететь не ехать!

Нарастает шум и гам,

рикошетом плещет эхо

по окрестным берегам.

Мимо кромки океана

самолёт везёт Натана,

а внизу на площади

сидит актёр на лошади...

* * *

Но проснулся в час рассвета

Клары Цеткин дряхлый внук,

непременный член Совета

анархист Ефим Генук.

Заглянул к жене в покои,

стал чему-то рад,

свой гормон легко настроил

на бунтарский лад.

Чёрным флагом развевая,

вышел вон из дома...

* * *

Революция (любая)

начинается с погрома.

Бьют Трибунера и Пульта,

горлопанов - трепачей,

бьют Инфаркта и Инсульта

(все болезни - от врачей).

Балалайка бьёт Ноктюрна,

рвёт Сольфеджию Гармонь,

скачет уличная Урна,

масло брызгая в огонь.

И от часа к часу злее,

словотренъем пламя вызвав,

бьют самих себя евреи

за несходство фанатизмов.

Плачут идолы и бонзы,

тьмой и страхом воздух скован.

Конь заржал! Но голос бронзы

был неверно истолкован.

Хрустнул хряснутый хрусталь,

лес о щепках плакал,

закалялась наша сталь,

выжигая Шлака.

* * *

Стук стаканов, звон бокалов,

отпущенье арестантам,

ночью жёны генералов

дезертируют к сержантам.

Разбегаются солдаты,

ходят пить и ночевать,

и темны военкоматы,

стало некем воевать.

В унитазе (дверь направо)

тонет План Мероприятий,

всё светлее быт и нравы,

всё угрюмей обыватель.

Щели трещин вдоль по стенам,

ждут поливки баобабы,

но разрушена система

и не трудятся арабы.

И с оглядкой, воровато

говорят среди народа,

что печалями чревата

чересчурная свобода.

Так что гул аэроплана

всё желаннее и ближе...

Самолёт везёт Натана,

похудевшего в Париже.

И восторги исторгая,

ликованье в горле комом...

Революция (любая)

завершается погромом.

Бьют Трибунера и Пульта,

горлопанов-трепачей,

бьют Инфаркта и Инсульта

(все болезни - от врачей).

В клочьях пуха ветер свищет,

каждый прячется в дому,

лишь Шерлок-Алейхем (сыщик)

выясняет, что к чему.

Знает: в битвах за Коня,

там, где трудно дышится,

дым возможен без огня,

нет огня без Дымшица.

Власть летит в автомобиле,

выступать имея страсть:

* * *

- Вы актёра истребили,

а в Натана - не попасть!

Не попасть веков вовеки,

ваш мятеж - самообман,

ибо в каждом человеке

дремлет собственный Натан.

Он аморфен и кристален,

он во всех, и каждый - с ним,

он, как мысль, материален

и, как тень, неуловим.

Разберитесь, осознайте,

затвердите как урок,

приходите, примыкайте,

зачисляйтесь на паёк...

* * *

Вот и всё. Развязку драме

понемногу ищут люди,

ищут цадики и сами

кто в бутылке, кто в Талмуде.

Все пошли служить послушно,

добывая детям хлеба,

прикупая всё, что нужно,

в мавзолеях ширпотреба.

И сидит Натан сурово...

Жить привычно и легко...

Говорят, под гримом снова

спит актёр ВГКО.

Часть V. ТРОЕ В ОДНОМ ВЕКЕ

Что наша жизнь?

"Игра", - ответит любой, кто слышал знаменитую арию, а кто её не слышал, всё равно ответит то же самое. И будут правы. Только до какой степени наша жизнь - игра, навряд ли они могут себе даже представить. Сегодня это более всех понимают учёные, которые исследуют устройство и работу мозга.

На моём столе лежит книга, изданная в 1990 году в серии "Классики мировой науки". Это труды великого российского учёного Николая Александровича Бернштейна. В послесловии академически сдержанно говорится, что его работы - "оказали большое влияние на развитие физиологии, психологии, биологии, кибернетики, философии естествознания". Не слабо, правда же? Лет пять назад в Америке и Германии прошли большие международные конференции в честь столетия этого учёного. Уже несколько научных книг и несчётное количество статей посвящено его идеям. На обеих этих конференциях был его ученик, которого молодые учёные издали оглядывали с почтительным изумлением, довольно различимо шепча друг другу: "Он знал его при жизни, это фантастика!" Только Россия, похоже, всё ещё не может осознать, что в ней родился и жил загнанный и непризнанный при жизни гений, идеи которого уже давно проходят во всех университетах мира как классические.

Гений жил в Москве, в густо населённой коммунальной квартире на улице Щукина. Жил очень бедно, ибо был давным-давно уже уволен отовсюду. Все лаборатории его (он основал их несколько) были закрыты ещё в пятидесятом году. Пенсия была ничтожно маленькой. Он почти всегда был весел и похоже, что счастлив. Он работал, и работа подвигалась.

Никак я не могу сообразить, с чего бы мне начать, чтоб соблюсти какую-нибудь иллюзорную последовательность изложения. Несколько последних лет жизни Николая Александровича я к нему довольно часто приходил, и это мне сейчас мешает. В памяти всплывает длинный и запущенный коридор коммуналки (вся эта квартира некогда принадлежала его отцу, очень известному московскому психиатру - вот и начало).

Психиатр Бернштейн основал в Москве лечебное заведение, позже ставшее зловещим символом советской психиатрии под именем Института Сербского. Но интересно, что основан он был с прямо противоположной целью - для психиатрической помощи больным, оказавшимся почему-либо в полиции. Потому и квартира отца была неподалёку от этой клиники. Николай Александрович закончил медицинский факультет университета, служил военврачом в Красной Армии, а в начале двадцатых пошёл работать в Институт Труда, созданный романтиком и энтузиастом поэтом Гастевым для научной подготовки прекрасного светлого будущего (убит, как и такие же другие). Начинающий физиолог Бернштейн занялся изучением движений (а конкретно - ударами молотка по зубилу). Ибо как именно строит мозг и нервная система любое человеческое действие - известно ещё не было (а досконально - не известно и посейчас). Николай Александрович изобрёл несколько методик изучения движений, занялся тем, что проще именовать биомеханикой. И преуспел: в тридцатые - он уже доктор наук, профессор, основатель нескольких лабораторий. В тридцать шестом он пишет книгу, в которой обсуждает все известные гипотезы работы мозга и - со спокойной твёрдостью вступает в резкую полемику с идеями своего великого коллеги Павлова. Книга эта света не увидела совсем не потому, что Павлов был уже канонизирован как единственный и непререкаемый авторитет, эта беда произошла чуть позже. Книга не вышла в свет из-за немыслимого (на сегодняшний наш взгляд) благородства её автора: Павлов умер в том году, полемизировать с покойным оппонентом молодой Бернштейн считает для себя непристойным и задерживает выход книги, уже доведенной до вёрстки, оставалось только сделать переплёт. В этом виде сохранилась книга до сегодняшнего дня.