Борис Хазанов - Возвращение

"Этот вопрос стоит обдумать. Подстилку можете положить в угол..."

Он сделал знак косорылому. Меня отвели в другую комнату, где было еще грязнее. С топчана поднялся детина огромного роста, гривастый, с челкой до бровей, и, не говоря худого слова, врезал мне по уху. Я пошатнулся и чуть не сел на пол.

"Ты чего?.. Что такое?.." - лепетал я, закрываясь руками, и получил вторую затрещину.

В дверь всунулся Вивальди.

"Ты зачем коллегу обижаешь, Дёма? Нехорошо!"

"Ы-ы!" - проревел Голиаф и ощерился, делая вид, что хочет броситься на него.

"Да ладно тебе..." Поддерживаемый с двух сторон Вальдемаром и субъектом с несимметричной физиономией, я был препровожден назад в гостиную, где профессор в халате пил из блюдечка чай.

"Безобразие! - сказал он.- Где вторая чашка? И пирожные. Кто сожрал пирожные, признавайтесь, суки".

Передо мной поставили чай, явилось и блюдце с полурасплющенным пирожным.

"Сливки?" - осведомился профессор.

Просверлив меня взглядом, он проговорил:

"Пошли вон!.. (Это относилось не ко мне.) Дёме передать, чтоб больше не смел".

Мне он сказал:

"У него тяжелая рука. Этак и убить можно. Но! Порядок есть порядок. Вот так. Лицензия у вас имеется?"

"Какая лицензия?"

"Какая, какая, в гроб твою мать! Полицейская, какая же еще! Полиция дает разрешение на занятие промыслом. Вы что, впервые об этом слышите? Пейте чай".

"Я думал..." - сказал я.

"А не надо думать. Поберегите умственную энергию для более серьезных вопросов. Что вы думаете о проблемах бытия?"

"Ничего не думаю,- сказал я мрачно.- Мне надо идти".

"Куда это?"

"Мне пора на работу".

"Ага,- сказал профессор,- на работу. А вот это уже совсем плохо. Из ваших слов я заключаю, что промысел для вас - всего лишь побочное занятие, так сказать, халтурка с целью подзаработать..."

"Промысел?"

"Да. Из ваших слов следует, что промысел для вас - не работа. Ты что, брезгуешь, дай-ка мне...- пробормотал он, забирая у меня пирожное.- Полиция дело десятое,- продолжал он,- мы тебе эту лицензию устроим. Я сам позабочусь... И заруби себе на носу: никакой самодеятельности. Ты находишься в свободном государстве. И более того. Ты живешь в правовом государстве. Хочешь работать - работай. Хочешь собирать милостыню - пожалуйста. На голове ходить? Сделай одолжение. Но! - рявкнул он, подняв палец.- Изволь соблюдать порядок. А то, понимаешь, выбрал себе местечко: без разрешения, без согласования! Если каждый будет себе позволять... Один у Непомука, другой в оперном театре начнет собирать, а то еще, пожалуй, у дверей земельного парламента..."

Профессор дожевал пирожное, обсосал пальцы.

"Договоримся так. Ты до какого часа сидишь? До обеда? Вивальди в это время как раз обходит коллег. Двадцать пять процентов. Это нормальное обложение, я бы даже сказал, гуманное... В других городах взимают половину. Мою мысль понял?"

"Понял,- сказал я.- А если ничего не соберу?"

"Так не бывает".

"Иногда бывает".

"Это от неопытности. Ничего, научишься... Разве что погодные условия могут быть неблагоприятны, ну там, проливной дождь... Да ты и сам не вылезешь в такую погоду. И смотри у меня,- сказал профессор,- один раз поймаю - всё, ты у меня вышел из доверия. За укрывательство знаешь что бывает? Я тебя достану из-под земли. Мои люди тебя всюду найдут, заруби это себе... Эй, кто там? крикнул он.- Неси сюда".

Косорылый явился с граммофонной пластинкой.

"Терпеть не могу эти новые..." Он имел в виду компакт-диски. Профессор отодвинул чашку и застыл в молитвенной позе.

"Прекратить пить чай,- сказал он внятно.- Это кто?"

"Перголези. Stabat mater".

"Правильно. Вот за это хвалю".

Минут пять послушали, этого было достаточно, чтобы что-то переменилось в гнуснейшем из миров. Шеф приподнялся, остановил музыку.

"Гармония происходит оттуда,- он поднял кверху палец,- это я тебе как знатоку астрономии говорю. Ты о Пифагоре слыхал? Пифагор учил... музыка сфер..."

"Это каждый ребенок знает",- сказал я.

"Не каждый. Никто из этих говноедов не имеет представления о том, что такое настоящая музыка... Я упомяну о тебе в своих мемуарах. Давно побираешься? Один живешь? Когда приехал?.."

Аудиенция закончилась.

III

Пришлось искать такси - как ни мало это согласовалось с моим одеянием. Шофер оглядел меня из-за стекла, собираясь отъехать, я замахал руками. Шофер опустил стекло и осведомился насчет платежеспособности. Я сунул ему купюру и плюхнулся на заднее сиденье. Машина остановилась возле моего дома; чтобы не привлекать внимания, я попросил въехать во двор, выскочил, не теряя времени, взбежал по черной лестнице. Я опаздывал.

Полчаса спустя (метро с пересадкой) я свернул на улицу Шеллинга и зашагал в толпе; я был свежевыбрит, сделался выше ростом и помолодел, женщины угадывали во мне удовлетворительную потенцию, моя шляпа, плащ, галстук, ботинки ничем не выделяли меня среди снующих взад и вперед пешеходов, меня можно было отнести к нижней половине среднего класса. Мои глаза приняли неопределенную окраску - это был цвет погоды, физиономия лишилась какого-либо выражения, если не считать летучей заботы, своего рода рассеянной сосредоточенности горожанина; короче, я стал никем.

Клим, услыхав шаги, вышел в коридор, где у нас помещаются шкаф с бумажным хламом и фотокопировальная машина. Куда я пропал? Потрясающие новости.

Неизвестные люди в Бухаресте подожгли автомобильные покрышки перед статуей вождя. Это может означать начало очень важных перемен. Продолжаются демонстрации в Польше. Обыски и аресты в Москве. Я придвигаю стул вплотную к письменному столу, чтобы освободить место посреди комнаты, и становлюсь на голову. С улицы доносится гул города. У меня слегка поламывает скула после Дёминого приветствия. Два женских голоса поют в моей душе, лебединая песня Джованни Баттисты Перголези.

Я держу равновесие; люди, которые умеют стоять на голове, всегда вызывали у меня почтительное изумление, и я наконец научился этому искусству; оно возвращает мне чувство самоуважения и утверждает мое место в мире; люди, стоящие кверх ногами, легче справляются с существованием в мире, который в некотором смысле тоже стоит на голове. Я уселся за стол, меня ждет кипа рукописей. Почти наугад вытягиваю одну, заглядываю в конец, чтобы сразу прикинуть, сколько нужно сократить. Начнем с начала; заголовок никуда не годится. Заголовок не должен обозначать содержание, для этого существует подзаголовок. Заголовок - это метафора, он должен быть неожиданным, загадочным, интригующим, заголовок статьи - это встреча, полная романтических ожиданий, а подзаголовок - то, чем незнакомка оказывается на самом деле. Первая фраза всегда лишняя. Весь первый абзац, в сущности, лишний. Нужно брать быка за рога, нужно швырнуть читателя в водоворот событий вместо того, чтобы топтаться на берегу. Я работаю, вычеркиваю, вписываю, исправляю неправильные обороты, я прекрасно понимаю, с кем я имею дело. Автор - заслуженный борец с тоталитарным режимом, что, по-видимому, дает ему право не заботиться о таких пустяках, как синтаксис и грамматика. О слоге не приходится говорить. В комнате устоявшийся запах рутины. Мой стол, телефон, стопка исчерканных, испещренных корректорскими значками страниц - всё пропиталось этим запахом, похожим на запах скверного табака. Время от времени я смотрю в окошко. Мое тело сидит за столом, голова ушла в плечи, легкие всасывают воздух, почки процеживают кровь, органы наслаждения безмолвствуют в углублении между бедрами и животом. Некоторое время погодя я отправляюсь в кабинет Клима, где всё дышит энтузиазмом. Мы составляем план номера, и я по-прежнему поглядываю в окно.